Из истории начального этапа византийско-русских отношений

Примерно с того же времени начинает рассказ и другой древнейший летописный источник, «Временник князей и земли Русской» в составе Первой Новгородской летописи младшего извода (далее — Н1Л мл.), где «начало земли Руской» датировано 6362 г.³ Вехой, которая была избрана древними летописцами в качестве начала истории Руси, стал первый поход на Царьград — Константинополь, столицу Восточной Римской (Византийской) империи, славного Греческого царства. Событие это было поистине эпохальным. Русь не только осуществила крупную военную операцию, беспрепятственно осадив огромный мегаполис и вызвав ужас у гордых ромеев, но и заставила говорить о себе по всему миру. Как мы теперь знаем, произошло это в 860 г. Таким образом, византийско-русские контакты имеют непосредственное отношение к празднуемой в 2012 г. юбилейной годовщине русской государственности. Их значение для раннего этапа отечественной истории трудно переоценить.

Не менее важную роль связи с Русью сыграли и в судьбе самой Византийской империи, которая как раз в это время начинает стремительно выходить из полосы затяжного кризиса и в первой половине XI в. достигает пика своего исторического развития. Ниже предпринята попытка проследить основные этапы византийско-русских отношений sub specie Constantinopoli, «глядя из Царьграда».

Знакомство империи с Русью

Древнейший период русской истории затерян в тумане. Отсутствие письменных источников (да и самой письменности) у восточных славян до X в. заставляет исследователей опираться на скупые сообщения иноязычных текстов, а также на данные археологии. То и другое свидетельствует, что проникновение славянских племен на земли современных России, Украины и Белоруссии, где впоследствии образуется Русская держава, происходило несколькими волнами на протяжении VII–IX вв. сразу по нескольким направлениям⁴. В результате к началу IX в. славяне расселились широкой полосой от Черного моря до Балтики среди автохтонного населения. В это самое время напряженная обстановка на Ближнем Востоке и в Малой Азии, вызванная затяжным военным противостоянием Византии и арабов, способствовала усилению значения северных маршрутов трансконтинентальной международной торговли, в том числе и речной сети Восточноевропейской равнины. Важнейшими артериями, связывавшими богатый азиатский рынок с Западной Европой и Византией, стали Волга и Днепр. Из данных письменных и археологических источников известно, что к IX в. восточные славяне вступили в контакт с Хазарским каганатом на юго-востоке и скандинавами на севере. Согласно русскому летописному преданию, именно хазары и варяги разделили между собою политический контроль над племенами Восточной Европы, взимая с них дань и контролируя ключевые пункты на водных артериях. Однако когда именно и при каких обстоятельствах это произошло, остается неясным. Судя по косвенным данным, на раннем этапе большую роль играли не только отдельные славянские, финские и иные племена и их союзы, но и пестрые по своему этническому составу военно-купеческие группировки во главе со своими вождями, одной из которых и стала знаменитая впоследствии русь⁵. < />

Крымский поход Бравлина: первое свидетельство о руси?

На северных берегах Эвксинского Понта (Черного моря) и на полуострове Таврика (Крым) издавна существовали греческие торговые колонии. На рубеже эр они попали под протекторат Римской империи и, пережив смутное время Великого переселения народов, оставались в номинальной зависимости от ее уцелевшей восточной половины — Византии. В VII–X столетиях крымские города оказываются в сфере влияния Хазарского каганата: в письменных источниках этого периода упоминаются хазарские должностные лица от Боспора-Керчи на востоке полуострова до Херсонеса и Готии на западе⁶. Впрочем, археологические материалы не позволяют говорить о значительном присутствии хазар. В настоящее время исследователи склоняются к концепции так называемого византийско-хазарского кондоминиума, то есть совместного протектората двух держав над торговыми городами Таврики⁷.

Именно здесь, в Крыму, на рубеже VIII и IX вв. письменные источники фиксируют появление некой могущественной военной силы. Речь идет о разноязычных версиях «Жития св. Стефана Сурожского», в которых среди прочих посмертных чудес святого упоминается нашествие на крымские города некоего народа, в армянской версии именуемого просто «злым и безбожным», а в славяно-русской представленного как «рать велика Русьская из Новагорода». Под предводительством своего вождя Бравлина (в ар-мянской версии — , Правлис/Пролис) пришельцы прошли огнем и мечом весь полуостров от Керчи до Херсонеса, набрав большую добычу и множество пленников. Подойдя «с многою силою» к городу Сугдайя (греч. Σουγδαΐα, древнерусский Сурож, совр. Судак), находившемуся в то время под хазарским протекторатом, Бравлин захватил его после десятидневной осады и принялся грабить. Однако в местном кафедральном соборе Святой Софии, где недавно был погребен прославившийся борьбой с иконоборцами святой архиепископ Стефан, его постигла кара небесная. Разбитый внезапной болезнью («обратися лице его назад, и лежа, пены точаше»), он в страхе перед чудесной силой приказал вернуть всю награбленную за время похода церковную утварь и отпустил по домам всех пленников из Херсонеса и Керчи. Более того, излечившись по молитвам христианского духовенства, Бравлин уверовал во Христа и принял крещение со своими людьми, после чего ушел, почтив святого и горожан великими дарами⁸. События эти про-изошли вскоре после кончины св. Стефана, при его ученике и преемнике архиепископе Филарете, то есть в конце VIII или начале IX столетия.

Эпизод с чудесным избавлением Сурожа и крещением «русского князя» Бравлина долгое время вызывал к себе скептическое отношение исследователей. Дело в том, что этот рассказ содержится лишь в позднем (не ранее начала XV в.) русском переводе «Жития св. Стефана», тогда как греческие варианты его «Жития», представляющие сильно сокращенную редакцию, ни о чем подобном не упоминают. Кроме того, приход «русской рати из Новгорода» в начале IX в. вступал в очевидное противоречие с летописной легендой, согласно которой само слово «русь» стало применяться по отношению к новгородцам только после прибытия к ним варяга Рюрика с братьями, от которых и «прозвася Руская земля»⁹; а по так называемой второй редакции ПВЛ сам Новгород был вообще основан Рюриком¹⁰. Вопросы вызывало и имя Бравлина, которое едва ли могло восходить прямо к греческому оригиналу «Жития» (ввиду отсутствия в греческом языке звука «б»). Наконец, в русском «Житии св. Стефана» имеются параллели из других славянских житийных текстов, в частности из «Жития Петра митрополита», написанного киевским митрополитом Киприаном (ум. 1406)¹¹.

Некоторую ясность внесла публикация в 2006 г. армянской версии «Жития св. Стефана» (XIII в.) по исправной рукописи. Здесь, как и в русском «Житии св. Стефана», присутствуют рассказы о посмертных чудесах святого, в том числе и история о нападении Бравлина/Правлиса. Однако ни о руси, ни о Новгороде армянский текст не упоминает. Впрочем, армянское «Житие» является синаксарным (то есть входит в комплект большого сборника), а потому заметно короче русской версии. Подробности,казавшиеся малоинтересными армянскому переводчику, подвергалисьсокращению, и изъятие «руси» в армянском тексте не менее вероятно, чем ее добавление в славянском. По крайней мере русский редактор «Жития св. Стефана», не скупящийся на риторику, вовсе никак не обыгрывает сюжет с крещением Бравлина и его народа (как-никак первый в истории пример крещения руси!), что косвенным образом говорит против интерполяции. Больше подозрений вызывает упоминание Новгорода. Это название вполне могло появиться в русском «Житии» в результате попытки редактора согласовать его рассказ с летописным преданием, по которому «русь» в это время могла быть только в Новгороде, но не в Киеве или каком-то другом южном городе¹².

Так или иначе, в настоящее время не подлежит сомнению, что существовало древнее пространное греческое «Житие св. Стефана Сурожского» с посмертными чудесами, многие подробности которого демонстрируют хорошее знакомство его автора с местными реалиями той эпохи. Несомненна и историчность вождя по имени Бравлин/Правлис, достаточно могущественного для того, чтобы во главе своего «народа» (племенного союза?) если не захватить, то по крайней мере разграбить окрестности крупнейших городов Таврики: Херсонеса и Керчи-Боспора. Остаются некоторые сомнения относительно того факта, действительно ли этот народ назывался русью, но и против такой возможности весомых аргументов не существует. Во всяком случае, таким аргументом не может служить летописный рассказ, привязывающий имя «русь» к варягам Рюрика. В нашем распоряжении есть сразу нескольких источников, где данный этноним встречается за много десятилетий до того, как легендарные братья были призваны «наводить наряд» в Новгородской земле.

Следует сказать несколько слов об имени «Бравлин». Та форма, в которой оно присутствует в русском «Житии Стефана Сурожского», едва ли могла быть напрямую заимствована из греческого, где это имя, судя по армянской версии, было записано как Πραυλίς. Чтобы дать славянское «Бравлин», греческое имя должно было стоять в косвенном падеже в форме Πραυλίν- (основа на ν), но даже в этом случае появление начального «Б» может объясняться только ориентацией на фонетическое звучание. Однако прогрессивная ассимиляция в принципе не свойственна греческому языку: озвончение π обычно имеет место лишь после μ или ν (например, после артикля τὸν). При этом для русских переводных текстов характерна ориентация не на фонетический, а на графический облик греческих слов. И поскольку звук «б» в среднегреческом отсутствует, то он обычно не встречается и в именах, заимствованных в славянские языки из греческого (например, Пров при лат. Probus и т.п.). Тем удивительнее форма «Бравлин», которая предполагает определенную уверенность русского редактора «Жития св. Стефана», который предпочел поставить «Б», а не воспроизвести греческое «П» (как это сделал армянский переводчик). На чем была основана эта уверенность, сказать сложно: не исключено, что на местной устной традиции, которая сохранила исходную форму негреческого имени¹³.

Как заметил уже А.А. Куник¹⁴, имя Бравълинъ, само по себе загадочное, имеет близкое сходство с топонимом Бравалла (Brávellir, Bråvalla) в Эстергётланде (Швеция), где, согласно скандинавским преданиям («Деяния данов» Саксона Грамматика, исландская «Сага о Хервёр»), произошла эпическая битва между конунгом данов и восточных гётов Харальдом по прозвищу Боезуб (Хильдетанд) и его племянником, правителем свеев и западных гётов Сигурдом Кольцо (Хринг). Битву при Бравалле, с которой часто начинают историю независимого Шведского государства, относят приблизительно к 70-м гг. VIII столетия, что хронологически очень близко к событиям, описанным в «Житии Стефана Сурожского». Возникает волне обоснованная возможность увидеть в вожде напавшей на византийский Крым «русьской рати» одного из участников легендарного сражения¹⁵.

Проникновение скандинавов в южном направлении по пути «из варяг в греки», который в скандинавской традиции известен как «Восточный путь» (Austrvegr), не выглядит невероятным. Упоминания о нем в сагах, пусть и легендарные, восходят к VII–VIII вв. В северной оконечности этого пути, Ладоге (др.-сканд. Aldeigjuborg, совр. Старая Ладога), поселение выходцев из Скандинавии археологически фиксируется не позднее 750-х гг. В конце VIII в. Здесь уже идет активная торговля с Востоком, и Ладога становится важным транзитным пунктом на пути из бассейна Волги в Балтику. Из археологических материалов VIII–IX вв. Ладога предстает как ремесленный и торговый город со смешанным скандинаво-славяно-финским населением¹⁶, а исландские «саги о древних временах» знают его как политический центр в далекой Гардарике (Руси), в котором в VIII–IX вв. сидят конунги, носящие скандинавские имена и имеющие династические связи со Швецией и Данией¹⁷. Нет никаких оснований считать, что Ладога была единственным центром такого рода. Симбиоз воинственных скандинавов и славянских племен Восточной Европы создавал почву для возникновения мощных полиэтничных военных союзов, которые, опираясь на систему укреплений-«градов» (откуда обычное название Руси в сагах — Garðar)¹⁸, могли быстро передвигаться по речным артериям как с целью контроля над торговыми путями, так и в поисках добычи.

Рано или поздно внимание воинов-торговцев должны были привлечь не имевшие надежной защиты торговые города Крыма, где можно было поживиться не только веками копившимися сокровищами христианских храмов, но и большим количеством пленных для последующей продажи или выкупа. Один из таких союзов (последний вполне мог иметь в качестве своего предводителя ветерана Бравалльской битвы и даже носить имя «русь») проник по Днепру далеко на юг, к Черному морю. Эта экспедиция, скорее всего, была первой крупной «вылазкой» новых хозяев речной системы Восточноевропейской равнины в цивилизованный мир. Крещение Бравлина и его людей в Сугдайе/Суроже, возможно, и было важным этапом на пути знакомства «северных варваров» с православным христианством, но оно не могло возыметь столь сильный эффект, чтобы заставить привыкших к набегам и грабежам искателей добычи отказаться от своего ремесла: до подлинной христианизации руси было еще весьма далеко. Но масштабные вторжения в Крым надолго прекратились, так как внимание воинственных искателей богатств переключилось на византийский берег, суливший куда большую добычу.

Нашествие народа «рос» на Южное Причерноморье

Если в истории с Бравлином отождествление опустошавшего Таврику «злого и безбожного народа» с русью остается под вопросом, то в другом подобном нападении, случившемся вскоре после этого на противоположном берегу Черного моря, уже несомненно действует русь. «Житие архиепископа Георгия Амастридского», умершего около 807 г., в числе посмертных чудес святителя описывает чудесное спасение города от нападения «варваров росов, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого, не носящего в себе ни следа человеколюбия»¹⁹. Именно это упоминание следует признать древнейшим дошедшим до нас несомненным упоминанием о руси. Использованная здесь греческая форма οἱ Ῥῶς стала впоследствии традиционной для византийской литературной традиции. «Житие Георгия Амастридского», по мнению исследователей, написано известным агиографом периода второго иконоборчества (815–843), диаконом (впоследствии митрополитом) Игнатием²⁰. Тем важнее для нас убеждение автора в том, что все его читатели знают не только само это племя, но и его отличительные качества. Таким образом, не позднее начала 40-х гг. IX в. русь уже была достаточно хорошо знакома византийцам.

Не скупясь на устрашающие эпитеты «народа рос», «Житие» называет его «поистине губительным и на деле, и по имени» — очевидно, намекая на ветхозаветное пророчество Иезекииля, где фигурирует некий «Гог в земле Магог, князь Роша, Мешеха и Фувала», которого Бог в последние дни пошлет на Свой возлюбленный народ во главе полчищ «от краев севера», а затем уничтожит (Иез. 38–39; ср. Откр. 20:7–10). Греческое Ῥως в Септуагинте²¹ совпало с греческим названием руси — Ῥῶς (а вероятнее всего, само повлияло на это название, которое, строго говоря, должно было бы иметь21 Возможно, это не вполне удачный перевод еврейского эпитета , что значит нечто вроде «главного князя» (как это выражения и переведено в английской и немецкой Библии; латинская Септуагинта дает «князь главы»). форму с огласовкой «у»)²². Библейский топос впоследствии стал популярен в Византии, и долгие века греческое имя руси ассоциировалось с апокалиптическими Гогом и Магогом. В конце X в. историк Лев Диакон, рассказывая о воинственном нраве «росов», недвусмысленно пишет: «Еще божественный Иезекииль, упоминая об этом племени, говорит: Вот я наведу на тебя Гога и Магога, князя Рос»²³.

Помимо библейской аллюзии, в «Житии Георгия Амастридского» также встречается и другая, античная параллель. Совершавшиеся росами массовые убийства уподобляются «возобновлению древнего таврического избиения чужеземцев». Этноним «тавроскифы», встречающийся еще у Плутарха и Клавдия Птолемея, в будущем стал типичным «классическим» вариантом названия руси у византийских писателей, любивших заменять современные названия народов античными²⁴. Подбирая аналоги этнонимов в древней литературе, византийцы называли кочевые народы Северного Причерноморья «скифами», болгар — «мисийцами», а самих себя — «авсонами». За этими параллелями обычно стояло тождество географического ареала обитания народов, и имя «тавроскифов» говорит о том, что для византийцев была несомненна связь руси с Таврикой (это дает дополнительный аргумент в пользу аутентичности названия «русь» в рассказе о Бравлине)²⁵. При этом нет никакой необходимости усматривать в этом антикизирующем этнониме указание на непосредственно крымское или иное причерноморское обитание руси.

Амастридский эпизод во многом похож на сугдейский, однако имеет и существенные отличия. Жестокие варвары разоряли византийское побережье Черного моря, «начав от Пропонтиды» (то есть от черноморских проливов) и дойдя до Амастриды, где нещадно убивали жителей и разрушали храмы. В поисках сокровищ некоторые воины принялись раскапывать гробницу св. Георгия, но были внезапно охвачены параличом. Вождь варваров (который, в отличие от Бравлина, стал лишь свидетелем, а не жертвой кары небесной) призвал одного из пленных, чтобы узнать, что произошло и «какого бога это сила». В результате беседы выяснилось, что гробокопатели наказаны за кощунство одним из христианских святых, которые удостаиваются от Единого Бога-Творца чести «творить всё, что ни захотели бы, во имя Его». Проникнувшись уважением к Богу христиан, варвар спешит воздать Ему дары, приказывая освободить всех пленных и прося жителей Амастриды помолиться за него и его людей. В результате парализованные воины освобождаются от божественного гнева, а росы заключают «некоторое перемирие и соглашение с христианами», обязавшись впредь «не оскорблять святыни, не попирать алтарей, не отнимать божественных сокровищ и не осквернять храмы кровью». Как видим, результаты чуда в Амастриде оказались скромнее, чем в Сугдайе: в отличие от Бравлина, безымянный вождь росов не обращается к вере Христовой и не крестит свой народ, а его уступки византийцам сводятся лишь к иммунитету церковных зданий и имуществ (характерно, что речь не идет о воздержании от грабежей как таковых). Тем самым нет никакой возможности видеть между этими рассказами нечто большее, чем типологическое сходство. Существенные различия в деталях показывают, что грабительские походы руси на византийские торговые города по обоим берегам Эвксинского Понта были в начале IX столетия достаточно распространенным явлением, а массовый увод в плен местных жителей не мог не содействовать знакомству нападавших с христианской верой. В отдельных случаях это знакомство носило экстраординарный характер, и только такие случаи интересовали византийских духовных писателей.

Обращает на себя внимание широкий военный театр, на котором действовали росы: от «Пропонтиды» (в широком смысле этот термин указывает на Мраморное море с примыкающими проливами Босфор и Геллеспонт²⁶) до Пафлагонии. Расстояние от устья Босфора до Амастриды по черноморскому побережью составляет около 300 километров, что предполагает масштабную и продолжительную экспедицию, а не какой-то слу-

чайный набег пиратской шайки. Росы двигались от богатых областей близ столицы в сторону более бедных провинциальных городков. Это говорит о том, что либо им не удалось набрать достаточно добычи, либо Амастрида находилась на их обратном пути. В этом случае придется предположить, что русский флот был способен совершать плавание по открытому морю — около 300 км по кратчайшему пути с севера на юг и обратно. Известно, что в начале X в. в Амастриду приходили купцы из Северного Причерноморья²⁷. В заключительных словах «Жития Георгия Амастридского» провозглашается, что слава гроба св. Георгия «достигла пределов океана». Здесь можно увидеть намек на осведомленность автора о месте обитания руси. Согласно географическим представлениям того времени, территория к северу от Черного моря находилась в довольно близком соседстве с северной частью Мирового океана. В то же время из этого вовсе нет необходимости делать вывод о том, что росы отождествлялись со скандинавами (которых византийцы считали жителями «северных островов океана»): географические пространства севера были достаточно обширны.

«Житие Георгия Амастридского» содержит одну любопытную деталь. В центре финального риторического прославления святителя стоит мощь его останков (λειψάνων ἰσχύν). Как представляется, это место дает своего рода ключ к разгадке происхождения слова мощи, которое стало специальным термином для обозначения такого рода реликвий на русской почве²⁸. Не удивительно, что именно физическое воздействие со стороны гробниц святых оказывало решающее воздействие на воинственных варваров, заставляя их признать силу и могущество христианского Бога. Эпизоды с Бравлином в Сугдайе и безымянным вождем руси в Амастриде прекрасно иллюстрируют этот феномен.

Описанное в «Житии Георгия Амастридского» достаточно масштабное нападение росов/руси на причерноморские провинции в византийской Малой Азии имело место между 815 и 843 гг., во время господства иконоборцев (поскольку в «Житии» характерным образом ни разу не упомянуты иконы). В других источниках мы не находим прямых указаний на это событие. Да это и не случайно: первая половина IX в. отражена в византийских исторических сочинениях настолько смутно, что остаются неясны даты и обстоятельства важнейших событий. Основным источником для хроник, описывавших этот период спустя столетие, служили устные предания, и они часто больше напоминают художественные новеллы, чем сухое и упорядоченное повествование хрониста. В одном из таких сочинений, «Хронографии», написанной в середине X в. по распоряжению императора Константина VII анонимным автором (так называемым продолжателем Феофана), среди рассказов о волхвованиях Иоанна Грамматика (одного из лидеров второго иконоборческого периода, в 837–843 гг. бывшего патриархом Константинопольским) рассказано о нападении на землю ромеев некоего «неверного и жестокого» (ἀπίστου τε καὶ σκληροῦ) племени во главе с тремя вождями²⁹. В свое время Ф.И. Успенский предложил видеть в этом сообщении полузабытый эпизод русско-византийских отношений³⁰. Характерно, что правивший в то время император Феофил (829–842), по выражению источника, «пребывал в отчаянии вместе со всеми подданными», и только магические приемы Иоанна позволили инициировать распрю между вождями нападавших, в которой двое из них погибли, а третий, покалеченный, бежал восвояси. Пассивное поведение императора, в общем-то, не отличавшегося робостью и бездеятельностью, можно объяснить тем обстоятельством, что вооруженный отпор был затруднителен в силу внезапности и стремительности нападения — чем обычно славились морские походы руси. Поскольку продолжатель Феофана связывает поставление Иоанна Грамматика в патриархи именно с его удачным колдовством, указанные события можно датировать периодом между 829 и 837 гг., что хорошо согласуется с хронологией нашествия «народа рос», описанного в «Житии Георгия Амастридского».

Послы «кагана росов» в столицах обеих империй

После происшествия в Амастриде между «росами» и «христианами» (как называли себя византийцы) были заключены некие мирные соглашения. Это сообщение «Жития Георгия Амастридского» позволяет объяснить появление в Константинополе в 839 г. посольства народа «рос», которое вело с императором Феофилом некие переговоры. Византия переживала тогда непростые времена. В 838 г. огромная арабская армия во главе с самим халифом аль-Мутасимом вторглась в глубь территории империи, разрушила стратегическую крепость Анкиру и овладела Аморием — важнейшим форпостом в Малой Азии и родным городом правящей династии. Феофил, выступивший навстречу врагам, едва сумел спастись и, вернувшись в столицу, начал активную деятельность по поиску внешнеполитических союзников. В 839 г. мы видим его послов в Ингельгейме на Рейне, где доживал свои последние годы франкский император Людовик Благочестивый. Рассказ об этом сохранился во второй части так называемых Бертинских анналов, которая принадлежит перу придворного капеллана Пруденция (впоследствии епископа г. Труа), современника и, по всей вероятности, очевидца описанных событий³¹.

Когда 18 мая Людовик Благочестивый торжественно принял византийских послов во главе с митрополитом Феодосием Халкидонским и спафарием Феофаном, доставивших дары и послание от императора Феофила, оказалось, что с ними прибыли некие люди, которые называли себя, то есть свой народ, рос (Rhos). Они приезжали в Константинополь «ради дружбы» как послы «их короля, именуемого хаканом», и Феофил просил препроводить их на родину, поскольку путь, по которому они прибыли к нему, пролегал «по землям варварских и в своей чрезвычайной дикости исключительно свирепых народов», и он не желал, чтобы на обратном пути они подверглись опасности. Бдительный Людовик, устроив расследование, выяснил, что «послы хакана» на самом деле происходят «из народа свеонов» (шведов), и заподозрил в них «скорее разведчиков и в той стране, и в нашей, чем послов дружбы». Подозрительность императора не удивительна, поскольку в эти годы вся Западная Европа страдала от постоянных набегов со стороны хищных скандинавов. Впрочем, Людовик Благочестивый постарался дипломатично сгладить происшествие, написав Феофилу, что, несмотря на сомнения в искренности намерений «росов», он «из любви к нему принял их ласково» и отпустит, если они окажутся достойными доверия; если же нет — отправит их назад в Константинополь, чтобы там была решена их судьба.

В этом сообщении, особенно ценном для нас как свидетельство компетентного лица, немало важных деталей. Во-первых, здесь мы встречаем ту самую форму имени руси, которая засвидетельствована в «Житии Георгия Амастридского», — Rhos (точная транслитерация греческого Ῥῶς). Бертинские анналы нередко считают древнейшим источником, упоминающим русь, что не вполне верно, учитывая возможность более раннего создания «Жития Георгия Амастридского». Во всяком случае, несомненным является тот факт, что росы-русь стали известны и в Византии, и в Западной Европе не позднее конца 830-х гг. Это снимает последние сомнения относительно того, мог ли данный термин употребляться в первой половине IX в. Тем самым лишается всякой достоверности «теория» ПВЛ о происхождении имени «русь» от варягов, прибывших вместе с Рюриком, Синеусом и Трувором. Приходится признать, что известное место летописи о «варягах-руси», породившее столько дискуссий, — не более чем попытка жившего спустя несколько веков книжника дать объяснение тому, знание о чем было уже безвозвратно утрачено, попытка, опирающаяся лишь на некие смутные предания и собственные рассуждения летописца.

Другим неожиданным элементом ингельгеймского эпизода является именование правителя руси-росов «хаканом» (chacanus). Как известно, титул «хаган/хакан/каган», имеющий монгольско-тюркское происхождение, начиная с III в. использовали многие кочевые народы Центральной Азии: сяньбийцы, жужани, авары, тюркюты, хазары, уйгуры и др., связанные общими этно-культурными и политическими традициями. Труднее объяснить его усвоение русью. Но в самом факте этого усвоения не приходится сомневаться, поскольку оно подтверждается как русскими, так и иностранными свидетельствами: в «Слове о законе и благодати» (1051 г.) киевский митрополит Иларион титулует «каганами» Владимира и Яросла-

ва-Георгия³², некоего «кагана нашего» (Святослав Ярославич?) упоминает граффито в Софии Киевской (XI в.)³³, а «Слово о полку Игореве» (XII в.) называет «коганом» Олега Святославича³⁴; помимо этого, «хакан-рус» фигурирует в качестве официального титула правителя руси в арабской «Анонимной записке о северных народах» (вторая половина IX в.)³⁵; «хаган росов», вероятно, упоминался в послании императора Василия I к франко-итальянскому императору Людовику II (871 г.)³⁶.

С точки зрения византийско-русских отношений для нас важно, что послы прибыли в Константинополь «от хакана» (то есть по инициативе правителя руси) и «ради дружбы» (то есть для заключения мирного договора). Это позволяет предполагать, что ранее между русью и византийцами дружбы и мира не было, то есть, по всей видимости, взаимоотношения были враждебными. В эту ситуацию хорошо вписываются сообщения «Жития Георгия Амастридского» и, возможно, продолжателя Феофана. Еще более важно, что заключение договора с «росами» было настолько важно для императора Феофила, что он по собственной инициативе направляет послов в обратный путь по максимально безопасному маршруту, через Западную Европу, и лично ходатайствует за них перед своим западным собратом. Любопытно, что качества варварских народов, перекрывших путь из Константинополя во владения «кагана росов», — чрезвычайная дикость и исключительная свирепость — повторяют те эпитеты, которыми автор «Жития Георгия Амастридского» награждал самих «росов». Однако теперь, когда последние стали — или, во всяком случае, должны были стать — союзниками империи, роль диких варваров перешла к какому-то другому народу.

Большинство ученых видят в этом народе протовенгров³⁷. Именно в это время в Северном Причерноморье появляется угро-тюркский племенной союз, носящий в византийских источниках названия «угров», «уннов» или «турков». Одно из самых ранних их упоминаний в районе Дуная связано с восстанием в Болгарии пленников из Македонии, в ходе которого венгры, призванные на помощь болгарами, безуспешно пытались отобрать имущество у готовившихся отплыть на родину византийцев. Хроника Симеона Логофета, сохранившая до нас довольно смутное воспоминание об этом событии³⁸, относит его ко времени императора Феофила и правителя Болгарии «Валдимера, отца Симеона», в котором следует видеть искаженное имя хана Маламира, правившего в Болгарии приблизительно в 831–836 гг. Таким образом, во время переговоров с послами «кагана росов», то есть в 838–839 гг., венгры кочевали где-то в Северном Причерноморье и при этом, будучи союзниками болгар, находились в откровенно враждебных отношениях с Византией. Особая заинтересованность императора Феофила в благополучном возвращении послов «кагана росов» говорит о том, что он, в полном соответствии с классическими принципами византийский внешней политики, старался использовать союз с этим, очевидно, могущественным правителем в качестве противовеса опасной болгаро-венгерской коалиции. Поскольку такой союз имел тактический и стратегический смысл только при условии возможности реальной помощи со стороны новых друзей империи, можно с известной долей уверенности говорить о том, что владения «кагана росов» находились в непосредственной близости от границ Византии. Каковы были точные границы этих владений и где размещалась ставка «кагана», мы не знаем (и едва ли об этом знал сам Феофил), но речь, по всей видимости, должна идти именно об области в среднем течении Днепра. Именно оттуда «росы» имели возможность как угрожать, так и помогать византийцам. Кроме того, непосредственное соседство и взаимная враждебность венгров-мадьяр (аль-маджгария) и руси (аррус) зафиксирована в столь авторитетном памятнике, как «Анонимная записка о северных народах», написанная по-арабски во второй половине IX в.³⁹ Здесь венгры выступают хозяевами всего Северного Причерноморья, кочуя по широкой территории размером в 100 на 100 фарсахов (фарсах около 6 км) между реками Дуна/Рута (Дунай?) и Итиль (Волга?). При этом они регулярно совершают набеги на славян и русов, чья страна расположена от них в 10 днях пути, то есть примерно на расстоянии 300–500 км: именно столько отделяет черноморское побережье от Киева, Чернигова, Переяславля и др. городов, которые впоследствии получили название «Русской земли» в узком смысле слова⁴⁰.

Гипотеза о существовании Русского каганата в среднем Поднепровье в первой половине IX в. удачно вписывается в контекст всех древнейших источников. Противоречит ей только сообщение русских летописей, согласно которому имя Русь появляется в Приднепровье только после захвата Киева князем Олегом, то есть спустя полвека после описываемых событий. Однако ценность этого сообщения — которое само по себе имеет довольно невнятную форму⁴¹ — не выше, чем истории о приходе варягов-руси в Новгород вместе с Рюриком. Более того, некоторые детали летописного повествования, напротив, вполне согласуются с данной гипотезой. Во-первых, поляне, северяне и вятичи изначально упоминаются как данники Хазарского каганата⁴², а это значит, что именование «каганом» верховного правителя было в IX в. привычно этим племенам. Таким образом, вероятность появления титула «каган руси» для Приднепровья намного выше, чем для бассейна Волхова или верхней Волги⁴³. Основанием для скептицизма в отношении южной локализации Русского каганата является отсутствие археологических свидетельств, которые позволяли бы говорить о значительном присутствии в этих районах скандинавов. Между тем послы «кагана росов» в Ингельгейме были идентифицированы как шведы, что, наряду с применявшимся к руси термином «норманны», говорит о неких тесных скандинавских связях этого народа уже в IX в. На это можно лишь напомнить, что археология далеко не всегда фиксирует эфемерные протогосударства, не имеющие стабильной территории и развитой культуры, хотя из письменных источников бывает известно об их военно-политическом могуществе. Ближайший пример — те же венгры, чье вековое присутствие в Причерноморье не оставило практически никаких следов⁴⁴.

Где бы ни находился Русский каганат, к середине IX столетия «росы» уже были весьма влиятельной политической силой, и император Феофил имел все основания стремиться к заключению с ними стратегического союза. Мы не знаем, оказалась ли подозрительность Людовика Благочестивого еще более непреодолимым препятствием для послов кагана, чем враждебные венгры, и сумели ли они, доказав свою невиновность, добраться до своего государя. Во всяком случае, император франков едва ли стал вступать в контакт с правителем «росов», поскольку спустя 30 лет его внук и тезка ничего не знал о «хагане норманнов».

Между враждой и дружбой

Осада Константинополя в 860 г. Был ли заключен византийско-русский союз при Феофиле, нам неизвестно, но дорога руси в Константинополь была, несомненно, проторена. С высокой долей вероятности можно предположить, что служившие в императорском дворце «скифы-гвардейцы из Таврики» (οἱ ἐκ Ταυρικῆς καθ’ ἑταιρείαν Σκύθαι), о которых упоминает Генесий в рассказе о событиях 855 г.⁴⁵, были выходцами из того самого народа «рос», который ученые византийцы обычно именовали «тавроскифами». Присутствие руси в Константинополе в качестве наемников и купцов тем более вероятно, что без этого трудно объяснить небывалый успех военной кампании 860 г., когда большим силам руси удалось пробиться на кораблях через Босфор и организовать осаду византийской столицы. Это эпохальное событие стало первым крупным международным предприятием малоизвестного прежде народа, в ходе которого Русь вышла на авансцену всемирной истории — «получила имя», как говорил патриарх Фотий, или «нача ся прозывати», по выражению русского летописца.

О нападении росов на Константинополь в правление Михаила III сообщают многочисленные источники⁴⁶. Оно отмечено почти во всех византийских исторических сочинениях, из которых самые близкие к нему по времени — «Хронография» продолжателя Феофана и группа хроник, восходящих к Симеону Логофету (в том числе хроника псевдо-Симеона) — описывают это событие кратко и сухо. Более поздние источники восходят к одному из этих описаний: древнерусские летописи берут за основу древний славянский перевод («Временник») хроники Георгия Монаха (Амартола), включавшей продолжение по Симеону Логофету, а византийские историки XII–XIV вв. (Иоанн Скилица, Иоанн Зонара, Михаил Глика, Ефрем) опираются в основном на продолжателя Феофана. Точную дату нападения на Константинополь — 18 июня 860 г. — содержит так называемая Брюссельская краткая хроника, изданная Ф. Кюмоном в 1894 г.⁴⁷ До этого дата первого похода руси на Византию бралась большинством исследователей из ПВЛ — 6374 г. от с.м. = 865/866 г. н.э., хотя уже давно было замечено, что эта дата не укладывается в хронологический контекст греческих источников, прежде всего «Жития патриарха Игнатия»⁴⁸. Открытие Брюссельской хроники поставило точку в этом вопросе, хотя датировки 865 и 866 гг. до сих пор еще можно встретить в популярной литературе⁴⁹.

По счастливому стечению обстоятельств до нас дошло свидетельство современника и свидетеля нападения «росов» на Константинополь: две гомилии «На нашествие росов» патриарха Фотия, активного участника обороны византийской столицы⁵⁰. Фотий, дважды занимавший Константинопольский патриарший престол (858–867, 877–886), считается одним из наиболее видных церковно-политических деятелей в истории Византии. Его фигура стоит в центре конфликта между Константинополем и Римом, разгоревшегося из-за насильственного низложения светской властью его предшественника, патриарха Игнатия. Он, в ответ на непримиримую позицию папы Николая I, категорически отказавшегося признать его патриархом, впервые в истории осмелился бросить открытый вызов римскому епископу и соборно низложить его за канонические правонарушения, а заодно и подверг жестокой критике западные церковные обычаи, в осо-

В своих проповедях (гомилиях), произнесенных во время и сразу после нашествия, Фотий предстает как прекрасный оратор и тонкий психолог, умеющий придать уверенность отчаявшемуся народу в минуту опасности и напомнить о необходимости покаяния и благодарности Богу после того, как угроза миновала. К сожалению для нас, византийский риторический стиль построен на абстрактном морализаторстве, тонких аллюзиях и ссылках на Священное Писание и старается избегать всего преходящего и случайного. Гомилии Фотия далеки от документального описания, но и в них при внимательном чтении можно найти немало ценных деталей.

Попробуем восстановить картину событий, проанализировав всю совокупность доступных текстов.

Весной 860 г. молодой император Михаил III (840–867) в сопровождении своего дяди и фактического правителя государства Варды отправился в очередной поход против арабов, собираясь развить успех прошлогодней экспедиции. Византийская армия того времени состояла из провинциального ополчения фем и гвардейских полков кавалерии (тагм и схол), которые были расквартированы в столице и оперативно выдвигались в заданный район боевых действий. Во время крупных экспедиций тагмы и схолы, составлявшие главную ударную силу армии, покидали Константинополь, охрану которого несли незначительные силы городской стражи, подчинявшейся эпарху. Аналогичным образом были организованы и военно-морские силы, делившиеся на фемный флот Кивирреотов и императорскую флотилию во главе с друнгарием, которая также участвовала во всех крупных походах. Морские коммуникации охранялись небольшими флотилиями, располагавшимися на таможенных пунктах у входов в проливы: в Авидосе на Геллеспонте (Дарданеллах) и в Иероне на Босфоре.

Летом 860 г. Константинополь оказался лишен основных сухопутных и морских сил. И когда охранявший столицу эпарх Никита Оорифа узнал, что крупный флот (численностью от 200 до 360 судов) «росов» прорвался через Иерон и направляется к городу, ему ничего не оставалось делать, как эвакуировать пригороды, крепко запереть стены и срочно известить о нападении императора. Когда до Михаила дошло сообщение эпарха, его армии уже находились довольно далеко, в районе Мавропотама (Черной реки; по всей видимости, соответствует современной речке Карасу, впадающей в Кызыл-ырмак в Каппадокии)⁵¹. От столицы его отделяло более 500 километров, и даже при спешной езде на обратный путь требовалось около недели.

Тем временем нападавшие подвергли разграблению богатые окрестности столицы и приступили к регулярной осаде города, окружив его с моря и суши (Фотий упоминает термин τὸ χαράκωμα — вал с частоколом, которым обычно укреплялся военный лагерь)⁵². Вторжение оказалось совершенно неожиданным. Об осаждавших было мало что известно; даже столь ученый человек, как Фотий, едва ли знал в то время их самоназвание (слово Ῥῶς встречается только в заголовках его проповедей, при этом патриарх, обильно цитируя Библию, не вспоминает о «Росе» из пророчества Иезекииля). Он называет нападавших «скифским народом», прибывшим с далекого севера («гиперборейская гроза»), который прежде не пользовался никакой славой и считался ничтожным и малозначительным. Главным оружием варваров была дерзкая ярость. Ничего конкретного об их предводителе (или предводителях) Фотий не сообщает, да и едва ли он мог получить в то время более полную информацию.

Нападавшие действовали с невиданной жестокостью, не щадя мирных жителей и проходя огнем и мечом все окрестности столицы. Их главной целью были сокровища, в поисках которых они не знали жалости: только на Принцевых островах они изрубили топорами двадцать два человека из челяди ссыльного патриарха Игнатия. Упомянутая экзекуция была проведена «на одном из трохантиров судна»⁵³, из чего становится понятным, что суда «росов» не походили на примитивные «однодеревки», на которых в 941 г. к Константинополю попытается прорваться князь Игорь. Скорее это были морские парусные суда, имевшие нечто вроде лебедок («трохантиры») и вмещавшие, наподобие больших кораблей викингов, от 40 до 100 человек. Тем самым численность всех росов можно оценить не менее чем в 8000 воинов, что для Средневековья представляется довольно крупной армией.

При таких обстоятельствах не столь удивительно, что осаждавшие вели себя самоуверенно и, возможно, даже выдвинули какие-то условия, о чем можно заключить из намеков Фотия во второй гомилии («спасение города висело на кончиках пальцев врагов», «затяжка времени превозносила человеколюбие противников… присоединяя к страданию позор снисхождения»)⁵⁴. Константинопольцы пребывали в состоянии отчаяния и ужаса, и в какой-то момент по городу прошел панический слух о проникновении варваров внутрь стен. Чтобы понять всю опасность сложившегося положения, достаточно вспомнить, что в 1204 г. гораздо более подготовленный к обороне Константинополь был взят после прорыва через стены всего нескольких рыцарей.

В определенных ситуациях многотысячное мирное население обороняемого города оказывается опаснее вражеской армии, поскольку в случае распространения паники никакими силами невозможно сдержать ищущую спасения обезумевшую толпу. Здесь на высоте оказался патриарх, организовавший величественный крестный ход с обнесением вокруг стен столицы мафория (ризы) Богородицы и молитвами к небесной заступнице Константинополя. Вскоре после этого осаждавшие неожиданно сняли осаду и отступили.

Патриарх приписывает это чудесному заступничеству Божией Матери, а продолжатель Феофана кратко сообщает, что Фотий «умилостивил Божество».

Император Михаил не упоминается в проповедях Фотия, хотя вторая из них была произнесена уже после снятия осады. Такое пренебрежение к императору было бы немыслимо, если бы он в это время уже находился в столице. Однако хроника Симеона Логофета говорит о том, что Михаил все же успел вернуться до отхода варваров («едва сумел переправиться») и вместе с Фотием молился в храме Богородицы во Влахернах. Возможно, что император застал варваров уже в момент их отступления, которое, по всей видимости, и было вызвано слухами о его возвращении. Так или иначе, одним отступлением дело не ограничилось. Недалеко от Константинополя флот «росов» попал в бурю, и переполненные награбленными богатствами корабли стали легкой добычей волн. У византийских хронистов не возникло никакого сомнения в том, что варваров постиг Божий гнев, так что немногие из них сумели убраться восвояси.

Западные источники — «Хроникон венетов» Иоанна Диакона (начало XI в.) и послание папы Николая I (865 г.) — не сообщают ничего принципиально нового, за исключением того, что считают нападение на Константинополь закончившимся триумфом варваров. То обстоятельство, что венецианец Иоанн называет нападавших «норманнами», не должно нас удивлять ввиду приводившихся выше аналогичных примеров употребления этого этнонима к руси у Людовика II и Литутпранда (см. сн. 32).

Особняком стоит сообщение о походе в ПВЛ, которая не довольствуется пересказом переводной греческой хроники (как это делает, к примеру, Н1Л мл.), но вписывает его в свой внутренний контекст, делая вождями похода на Царьград полулегендарных князей Аскольда и Дира⁵⁵. Вопрос о личности и самом существовании этих персонажей весьма запутан ввиду скудости источников. Согласно Н1Л мл., Аскольд и Дир были варягами, которые пришли в Киев и назвались там князьями после того, как по смерти Кия и его братьев поляне попали под власть хазар. При этом данное событие помещено между рассказами о походе на Константинополь и о призвании варягов Рюрика в Новгород. В ПВЛ Аскольд и Дир предстают в качестве людей Рюрика («и бяста у него два мужа не племени его, но боярина»)⁵⁶, которые «испросистася к Царюгороду с родом своим», но по дороге оседают в Киеве и, собрав много варягов, начинают владеть полянами. Затем идет рассказ о походе на Константинополь, взятый из переводной хроники Георгия Амартола, куда вместо слова «русь» механически вставлено «Аскольд и Дир» (с сохранением глагола в единственном числе вместо двойственного). Несложно предположить, что превращение Аскольда и Дира в «мужей Рюрика», не принадлежавших при этом к его «племени», призвано было придать легитимность последующему их убийству Олегом, действовавшим от имени сына Рюрика Игоря. Тем самым мы вынуждены признать, что редактор ПВЛ не имел никакого определенного понятия об Аскольде и Дире и его попытка связать с ними поход на Царьград — не более чем желание найти хоть какую-то связь между столь важным событием, освещенным в византийской хронике, и теми скудными обрывками из далекого прошлого руси, которые сохранились сквозь толщу времен до русских летописцев XI в.⁵⁷

Любопытно, что составитель ПВЛ отправляет русь в Константинополь именно из Киева — вопреки своей собственной теории, согласно которой само имя «русь», непосредственно связанное с «племенем» Рюрика, в Киеве появляется только с приходом туда Олега и Игоря. Для нас же лишний раз становится ясно, что легендарный Рюрик⁵⁸ очевидным образом не может претендовать ни на роль первого правителя руси как народа, ни на статус основателя Руси как государства. Единственное, что заставило последующих историописателей сделать из него ключевую фигуру, — это смутные династические предания XI в., считавшие русских князей потомками варяга Рюрика⁵⁹.

Крещение Руси при Фотии и Игнатии

В непосредственной связи с походом 860 г. стоит так называемое первое крещение Руси, о котором сообщают византийские источники. Собственно, для византийцев это крещение руси как народа было не только первым, но и единственным: крещение Руси при св. Владимире спустя столетие византийские историки даже не заметили. Противоположная ситуация сложилась в русской летописной традиции, где жертвой забвения стало как раз крещение после первого похода на Царьград: ведь о нем не упоминалось в той единственной переводной греческой хронике, из которой наши ученые предки черпали сведения о своей древнейшей истории. Действительно, хроника Георгия Амартола (точнее, хроника Симеона Логофета, по которой составлено ее продолжение после 843 г.) по каким-то причинам не упоминает о крещении росов вскоре после их нападения на Константинополь. Но о нем рассказывает «Хронография» продолжателя Феофана и тесно примыкающее к ней «Жизнеописание Василия Македонянина», автором которого считается император Константин VII. А поскольку именно на данные источники опирались последующие византийские историки, как раз об этом крещении росов стало впоследствии широко известно в Византии⁶⁰.

Собственно, речь в наших источниках идет не о единовременной акции, а о нескольких этапах крещения руси. Первый из них отражен в «Окружном послании» патриарха Фотия, который в начале 867 г., приглашая восточных патриархов на собор в Константинополь (тот самый, где будет осужден папа римский), рассказывает им о своих миссионерских трудах. Большая часть послания посвящена Болгарии и тем проблемам, которые вызвало появление в этой новообращенной стране латинских епископов. И уже в самом конце патриарх радостно сообщает о том, что даже «всех оставляющий позади в жестокости и кровожадности, тот самый так называемый [народ] Рос» (здесь мы уже встречаем ту аллюзию на библейское пророчество Иезекииля, которую ожидали увидеть еще в гомилиях Фотия), который дерзнул поднять руку на державу ромеев, переменил языческую веру на религию христиан и благосклонно принял епископа⁶¹.

Любопытно, что в «Окружном послании» Фотий предстает уже гораздо лучше осведомленным об истории «росов», поскольку объясняет их недавнее нападение на империю тем, что они сумели «поработить всех окрест них и оттого чрезмерно возгордились». Таким образом, патриарх сообщает нам важную информацию — несомненно, полученную им из достоверных источников (ведь его епископ находился среди самих росов), — согласно которой поход 860 г. стал возможен именно вследствие возникновения некоего мощного племенного союза во главе с русью, типологически сходного с теми коалициями подвластных племен, которые поведут на Константинополь в X в. русские князья Олег и Игорь.

В этом же контексте, с нашей точки зрения, следует понимать и ту загадочную фразу о происхождении «народа рос», которая была вставлена из какого-то ономастикона в одну из редакций хроники Симеона Логофета и дошла до нас в компиляции псевдо-Симеона⁶². В прежних переводах глагольная форма διαδραμόντες понималась как «избежавшие» (неких пророчеств); однако глагол διατρέχω, от которого происходит это активное аористное причастие, означает нечто иное: «пробегать, распространяться, проноситься», что хорошо согласуется по смыслу как с зависящим от него существительным ἀπηχήματα (мн. ч. от «эхо, отголосок, отзвук»), так и с идущим далее толкованием прозвища «дромиты» — «быстро бегающие».

Уже в 867 г. после свержения императора Михаила III его соправителем Василием I патриарх Фотий был низложен и сослан. Следующий этап «первого крещения руси» разворачивался уже при возвращенном на престол Игнатии и проходил под непосредственным попечением нового императора. Согласно панегирически окрашенному «Жизнеописанию Василия Македонянина», миссионерская деятельность вообще была одним из излюбленных направлений его внешней и внутренней политики. Он обращает в христианство иудеев, крестит балканские народы, а также укрепляет в вере болгар, направив к ним архиепископа со множеством епископов и монахов (предоставив Болгарской церкви права самой широкой автономии, византийцам удалось удержать ее в орбите греко-православной традиции и не допустить подчинения Риму). Аналогичным образом Василий действует и в отношении Руси. Мы узнаем, что император богатыми дарами склонил «неодолимейший и безбожнейший народ росов» к мирному соглашению и убедил «приобщиться к спасительному крещению и принять архиепископа, получившего рукоположение от патриарха Игнатия».

В этом рассказе многое озадачивает. С одной стороны, патриарх Фотий в «Окружном послании» говорит о том, что росы «сами себя поставили в ряд подчиняющихся и гостеприимцев» (ὑπηκόων καὶ προξένων); это подтверждает и продолжатель Феофана, сообщая, что это сами росы, направив «в царственный град» посольство, «умоляли сделать их сопричастными к божественному крещению — что и случилось». С другой — остается неясным, что же произошло с епископом, который сообщал о своих успехах Фотию. Предлагались разные решения — одни видели в обоих рассказах искаженные отголоски об одном и том же событии; другие подозревали Фотия в стремлении задним числом приписать себе крещение Руси; третьи (и таковых большинство) обвиняли царственного автора «Жизнеописания» в попытке отнести к деяниям своего деда Василия I то, что было сделано во время его соправительства с Михаилом III⁶³. Мы же, присоединяясь к мнению Карамзина, считаем возможным видеть здесь два этапа миссии.

Вероятно, дворцовый переворот 867 г. и низложение Фотия (вслед за которым были низложены и все поставленные им епископы) оказали неблагоприятное впечатление на Русь, и Василию потребовалось заново уговаривать ее вождей соблюдать мирные соглашения и продолжать ту благосклонную к христианству политику, которая начала проводиться еще при Фотии. Особое внимание следует обратить на то, что Василий направил к росам не простого епископа, а архиепископа, то есть возвел Русскую церковь на тот же уровень, которого с таким трудом добились для себя болгары. С большой долей вероятности можно предположить, что болгарский пример послужил поводом для Руси требовать себе при крещении аналогичных условий.

Центральным эпизодом рассказа о крещении Руси в «Жизнеописании Василия» является рассказ о чуде с не сгоревшим в огне Евангелием, которое продемонстрировал явившийся к росам архиепископ. Оставляя в стороне мистическую сторону этого происшествия, обратим внимание на некоторые детали, которые вполне могут отражать реальную картину.

Русь предстает в качестве племени, во главе которого стоит архонт (именно этим термином византийцы обычно переводили славянское князь), окруженный советом старейшин. Последние предстают главными противниками новой веры, поскольку «из-за долгой привычки более других преданы суеверию». Для принятия важного решения созывается всеобщий сход (σύλλογος), на котором росы требуют от архиепископа продемонстрировать чудо, причем конкретное: подобное тому, что случилось с тремя ветхозаветными отроками в печи огненной (Дан. 3:13). Разводится костер (из чего можно заключить, что сход происходит под открытым небом) и в него кладется Евангелие, у которого, по молитве архиепископа, остаются не тронутыми огнем «даже кисти на запорах». Только после этого варвары приступают к крещению.

Хронологический контекст этого рассказа соответствует 70-м гг. IX в. Архиепископ в Болгарию был отправлен в 870 г., и эта дата может служить в качестве terminus post quem. В одной из греческих рукописей XV в. (Paris. gr. 2303) сохранилась заметка⁶⁴, согласно которой «народ росов» был крещен в царствование Василия Македонянина, около 6390 г., что соответствует 881/882 г. н.э. Учитывая округленный характер даты, можно говорить о том, что она соответствует хронологии «Жизнеописания Василия». Таким образом, первый этап крещения следует отнести к 861–867 гг., а второй — к 870–885 гг.

У нас нет веских оснований отвергать достоверность сообщений о крещении Руси при Фотии и Игнатии. Даже легендарный сюжет «чуда с несгоревшим Евангелием» наложен на вполне достоверный, хотя и обобщенный, фон. Совет старейшин и характер схода-веча под открытым небом, равно как и неспособность архонта-князя единолично решать вопросы, связанные с религиозными традициями, представляются типичными чертами общества, находящегося на ранней стадии разложения родоплеменной организации. Из рассказа можно заключить, что главным лицом, поддерживающим миссию, является архонт (последний только что заключил союз с Византией); именно он созывает сход, чтобы преодолеть сопротивление старейшин. Ясно и то, что такого рода «крещение» могло привести лишь к самой поверхностной христианизации и при первой же возможности (например, после смены князя) неизбежно должно было смениться языческой реакцией.

Судя по всему, так и случилось. Во всяком случае, на русской почве от «первого крещения Руси» не осталось почти никаких следов. Многие исследователи видят воспоминание о христианстве в Киеве до прихода Олега в сообщении летописей о том, что на могиле Аскольда некто Олма поставил церковь Св. Николая, а могила Дира — «за святою Ориною»⁶⁵. Однако сами летописи ничего ясного об этом не знают: складывается впечатление, что сами имена Аскольда и Дира известны летописцу только из киевской топонимики, по могилам на Угорской горе. Как бы то ни было, новый хозяин Киева, князь Олег, определенно был убежденным язычником.

Удача «вещего» Олега и союз Византии с Русью

Знаменитый поход князя Олега на Константинополь во главе большой коалиции подчиненных ему племен ознаменовал новую веху в истории отношений между Русью — отныне уже вполне полноценным государством — и Византией. Удачное стечение обстоятельств позволило русскому князю навязать империи весьма выгодные условия мира: главные русские города, где сидели подчиненные Олегу князья, стали получать от империи регулярные выплаты («уклады»); русские купцы получали право беспошлинно торговать на рынках Константинополя; византийская сторона обязывалась содержать за свой счет послов и купцов из Руси и снабжать их всем необходимым для обратного пути. Но и византийцы сумели извлечь пользу из дружбы с воинственным северным народом. Отсылая читателя за подробностями к специальной работе, посвященной этому походу⁶⁶, подведем основные выводы и добавим некоторые важные уточнения.

Поход Олега, в отличие от всех других крупных военных акций Руси, направленных против Константинополя, не нашел никакого отражения в византийских исторических сочинениях. Это обстоятельство даже вынуждало исследователей ставить под вопрос сам факт этого события, однако все сомнения исчезают ввиду наличия в ПВЛ ценнейших документов — переводов двух русско-византийских договоров, заключенных Олегом с правительством Византийской империи: краткого перемирия сразу после похода и подробного соглашения «о дружбе и взаимопомощи», подписанного в 911 г.⁶⁷

Помимо этих памятников, русские летописи сообщают о походе Олега достаточно кратко, но с некоторыми детальными подробностями (например, о размере дани и вместимости кораблей), а также приводят несколько любопытных зарисовок-притч с диалогами, происхождение которых довольно загадочно. Одна из них, повествуя о неудавшейся попытке греков отравить князя во время переговоров, приписывает византийцам фразу: «Нѣсть се Олегъ, нъ святыи Дмитрии посланъ от Бога на ны»⁶⁸. Другой рассказ, повествующий о том, как на обратном пути ветер разодрал вытребованные Олегом у византийцев «кропинныя» (то есть шелковые, от церковнослав. коприна ‘шелк’) паруса славян, приводит их слова: «Имемъся своимъ толъстинамъ, не даны суть Словѣномъ прѣ кропинныя»⁶⁹.

Обе притчи свидетельствуют о наличии некоего устного предания о походе, которое, с одной стороны, демонстрирует хорошее знакомство с христианскими греческими реалиями (отражая или моделируя типичную для византийцев реакцию на неудачу как на вмешательство святого великомученика), а с другой — сообщает такие маловажные подробности (порванные паруса), которые могли запасть в душу только непосредственному участнику похода. При этом сохранено архаичное слово прѣ ‘паруса’ (из финск.-карельск. purje(h), которое восходит к литовск. bùrė ‘парус’)⁷⁰ — один из немногих связанных с морским делом терминов северного происхождения. Возможно автор этих преданий был одним из тех росов-христиан, которые проживали в начале X в. в Византии; использование редкого севернорусского слова не дает возможности видеть в информаторе иностранца (например, болгарина).

В целом, несмотря на свой эпический характер, летописная информация об обстоятельствах похода Олега заслуживает всяческого доверия. Это, разумеется, не касается датировки в ПВЛ, которая, как и почти все ранние даты русских летописей, не имеет исторической ценности и должна быть изменена на 904 г.⁷¹ Однако другие детали — перекрытие «Суда» (Босфора) греками; удачный сухопутный маневр русского войска («корабли на колесах»); переговоры с византийскими послами и заключение выгодного мира — подтверждаются не только самим фактом наличия русско-греческих договоров, но и рядом косвенных свидетельств. Более того, сопоставление данных о походе Олега с более подробно документированным походом князя Игоря в 941 г. позволяет предположить между ними определенное сходство как с точки зрения тактики, так и в отношении географии ведения военных действий. Стремясь повторить успех Олега, Игорь и его полководцы неизбежно должны были использовать его опыт, тем более что условия рельефа и береговой линии в районе Босфора не позволяют значительное варьирование в местах высадки и маршрутах движения к Константинополю. Подробнее об этом пойдет речь в следующем разделе, посвященном походу 941 г.

Перенесение даты похода Олега на 904 г. позволяет предположить, что уже тогда между Русью и Византией был заключен договор «о дружбе и взаимопомощи». Именно он, по всей видимости, имеется в виду, когда в преамбуле договора 911 г. говорится о намерении сторон заключить соглашение «на удержание и извещение от многих лет межи хрестианы и Русью бывшюю любовь»⁷². Таким образом, появление на византийской службе крупного русского корпуса следует отнести уже к 904–905 г. Это помогает объяснить, каким образом императорскому флоту под предводительством адмирала Имерия удалось добиться решительного перелома в борьбе с арабскими пиратами, до тех пор безнаказанно хозяйничавшими в Эгейском море (достаточно вспомнить ужасную трагедию Фессалоники 904 г.). Флот Имерия нанес арабам сокрушительное поражение 6 октября 906 г., уничтожив до 18 тысяч врагов⁷³. Этому не смогло помешать даже неповиновение верховного стратига Андроника Дука, под всяческими предлогами уклонявшегося от погрузки сухопутных войск на корабли из-за интриг министра Самоны, араба-ренегата. Дука был настолько уверен в неминуемом поражении Имерия, что после его неожиданной победы в страхе поднял открытый мятеж против императора, а затем бежал к арабам. Возникает закономерный вопрос: каким же образом удалось византийским морякам, лишенным поддержки армии, одолеть непобедимых дотоле пиратов?

Ответ на этот вопрос дает случайно сохранившееся в составе трактата «О церемониях» Константина Багрянородного описание одной из следующих экспедиций того же патрикия Имерия, состоявшейся в 910 г. против критских и сицилийских арабов. Подробно перечисляя все подразделения и их довольствие, документ сообщает: «Итого всех по императорскому флоту и по фемам: 112 дромонов, 75 памфилов, 34 000 гребцов и 7340 бойцов, 700 росов и 5087 мардаитов… Армия с офицерами: 12 502; рога: 15 кентинариев 90 литр 10 [номисм]. Резерв: 1000 по 5 номисм, итого 69 литр 32 номисмы. Росы: 700; рога: 1 кентинарий. Итого рога по флоту и росам: 17 кентинариев 59 литр 42 [номисмы]»⁷⁴.

Мы видим, что в многотысячной армии особо отмечен небольшой отряд из 700 росов. От общей численности участников экспедиции, составлявшей

47 127 человек, это число составляет всего 1,5%. Однако жалованье (рога), выделенное росам, составляет уже 3,4% от общей суммы (7200 номисм из 209 802). Таким образом, оплата русского наемника почти в 2,5 раза превышает средневзвешенный показатель по византийскому флоту, участвовавшему в походе на Крит. Рога на одного роса составляет по 10 1/3 номисмы (на 1 номисму можно было купить 150 кг зерна, пару овец или участок в 10 соток).

Расходы на небольшой русский отряд были не столь уж велики, но эффективность от его применения должна была быть достаточно высокой, раз уж правительственный чиновник постоянно упоминает его как особую боевую единицу. Немногим далее в том же трактате описана итальянская экспедиция протоспафария Епифания, отправленная в 934–935 гг. в Лонгивардию (как назывались византийские владения в Южной Италии). Среди ее участников перечислены 415 росов на 7 кораблях.

Не приходится сомневаться в том, что отныне росы участвовали во всех более или менее крупных военных акциях Византии. Этот новый фактор сыграл важную роль в длившемся многие века противостоянии византийцев и арабов на море. Однако польза от союза с Русью вовсе не ограничивалась службой русских наемников в византийской армии. Едва ли не более важной для константинопольского правительства была возможность использовать Русь в качестве противовеса в напряженных отношениях с другими державами Причерноморья, прежде всего с Болгарией.

Когда в 923–924 гг. до предела накалились отношения Византии с Симеоном Болгарским, который всерьез претендовал на императорский титул и овладение Константинополем, патриарх Николай I направил «возлюбленному сыну» увещевательное послание, призывающее его прекратить братоубийственную войну между христианами. Как тонкий дипломат, патриарх сообщает Симеону, что его сердечную муку усугубляет известие о том, что император Роман I Лакапин (919–944) подготовил «сильнейшее движение против вашей власти и твоего народа со стороны росов и пачинакитов, а также алан и западных турков, которые все согласились начать против тебя войну». Сообщив болгарину, что его уговоры «не направлять безбожных варваров на христианский народ» не возымели успеха, Николай вновь предупреждает: «Знай, что нет такого народа, который не был бы подвигнут на вашу погибель: и турки, и аланы, и пачинакиты, и росы, и все скифские племена, пока не истребят до конца болгарский народ»⁷⁵.

Итак, росы, хотя и «безбожные», стали важными тактическими союзниками Византии, и императоры были заинтересованы в том, чтобы поддерживать с ними дружеские отношения. За это они готовы были платить «уклады» русским городам, снабжать всем необходимым русских купцов и даже — неслыханная для империи привилегия — предоставить им право беспошлинной торговли (обычно таможенные сборы составляли 10%). Впрочем, аппетиты русских князей росли, и Константинополю предстояло выдержать «третий вал» русского нашествия.

Катастрофа Игоря

11 июня 941 г. у берегов Византии появилась огромная флотилия руси (ее размер современники оценивают неслыханными числами — от тысячи до 10 тысяч судов; по самым скромным подсчетам, речь идет об армии в несколько десятков тысяч человек), направлявшаяся к Константинополю. Подойдя к Босфору, росы решились атаковать византийский заслон у Иерона. Возможно, к этому их подвигла мизерность византийской флотилии, которая состояла из полутора десятков ветхих посудин, наспех снаряженных по приказу Романа I Лакапина⁷⁶. Однако протовестиарий (начальник царского гардероба) Феофан, призванный императором к командованию этими скромными силами, оказался не просто верным министром, но и хитроумным стратегом. Он приказал оснастить свои корабли по всем бортам орудиями для метания самовоспламеняющейся смеси на основе нефти и селитры, которая была известна как «мидийский огонь». Флотилия Феофана из 15 хеландиев заняла позиции в районе Иерона. Здесь и состоялось первое известное нам крупное русско-византийское морское сражение. Дождавшись, когда русские суда заполонят всё пространство сужающегося Босфора, Феофан перешел в атаку, прорезал на своем огненосном хеландии ряды противника и смешал строй русских судов. Уповая на численное преимущество, русские решили захватить флагманский хеландий и окружили его, но были буквально залиты горящей даже в воде огненной лавой. В это время остальные византийские корабли также перешли в наступление; штиль способствовал их четким тактическим действиям, что и решило судьбу сражения. Численное превосходство руси сыграло роковую роль: тяжелые византийские «крейсера» (имевшие по 120–150 гребцов) давили на всем ходу скучившиеся русские ладьи, заливая их жидким огнем. В рядах руси возникла сумятица, началось отступление. Впрочем, потери руси не могли быть особенно велики: речь шла лишь о неудачной атаке, но не о разгроме.

Силы «росов» отошли на мелководье в районе реки Рива, впадающей в Черное море примерно в 3 км к востоку от устья Босфора. Византийские хроники называют эту местность Сгоры (τὰ Σγῶρα, τὰ Σγόρα, у псевдо-Симеона — Ῥόγαι). Тут находилась мелководная бухта, непроходимая для больших военных кораблей с низкой осадкой. Здесь русский флот получил своего рода базу, неприступную ни для морских, ни для сухопутных атак византийцев. Поскольку флот руси отступил как бы на заранее предусмотренные позиции, можно предположить, что такой маневр был уже отработан во время предыдущего похода Олега. Летописи сообщают, что тогда греки «замкнули Суд», после чего Олег высадился на берег и приказал вытащить на сушу корабли.

Если мы посмотрим на географию окрестностей устья Босфора, мы обнаружим, что его европейский (фракийский) берег на много километров к западу и югу представляет собой неприступные скалы, непригодные для высадки флота. Гораздо удобнее для этого азиатский берег, где в районе устья Ривы образуется обширная бухта, удобная как для стоянки большого числа мелких ладей, так и для «десантирования» на сушу. Последнее можно было осуществить и из фарватера самой Ривы, текущей с юга в Черное море. Один из ее мелких притоков течет с горного массива, с противоположной стороны которого вытекает другая речка, впадающая в Босфор южнее Иерона. Как известно, русские купцы умели пользоваться водными артериями, организуя в нужных местах волоки. Поэтому летописный эпизод о том, как Олег поставил корабли «на колеса» и под парусами подошел к Царьграду, с географической точки зрения можно трактовать как попытку провести корабли в обход Иерона — опорной базы византийского флота. (См. карту.)

В сентябре 2011 г. автору этих строк удалось побывать в районе высадки войск Игоря (а возможно, и Олега). Наши предположения, сделанные на основе анализа письменных текстов, нашли блестящее подтверждение. Река Рива — достаточно широкая и по сей день — впадает в Черное море в просторной мелководной бухте, окруженной широким и протяженным песчаным берегом. В настоящее время его восточная часть используется как общественный пляж, а на западной расположена турецкая военная база. Это место, со всех сторон окруженное горами, идеально подходит для размещения достаточно большого лагеря и многочисленных судов, пригодных для плаванья по мелководью. В лагуне находится несколько небольших островков, с которых прекрасно просматривается окружающее море вплоть до устья Босфора. (См. карту и фото.)

Опираясь на базу в лагуне у устья Ривы, русские отряды принялись совершать грабительские рейды по всему пространству прилегающей территории. Вдоль черноморского побережья они добирались до Пафлагонии, на сотни километров к востоку. Но наиболее богатую добычу представляли берега Босфора, усеянные богатыми виллами и монастырями. Согласно хронике Симеона Логофета, варвары с изощренной жестокостью пытали священнослужителей и уничтожали христианские храмы и монастыри⁷⁷. Впрочем, такое ожесточение против церковных людей и зданий плохо вяжется с наличием в войске Игоря многочисленных христиан, которые впоследствии, при заключении мирного договора, приносили особую клятву. Любопытно, что такой сугубо нравоучительный текст, как «Житие Василия Нового», из которого мы узнаем много важных подробностей нашествия «росов»⁷⁸, не упоминает о пытках священников — хотя это, казалось бы, давало хороший повод для морализаторства на тему безбожия «бесстыжих псов».

Некоторое время русь действовала в обширном районе азиатского берега Босфора практически безнаказанно, так как ее силы намного превосходили возможности местных сил обороны⁷⁹, а византийская регулярная армия находилась на восточной границе. Но вот на защиту разоряемых областей перебрасывается македонская кавалерия патрикия Варды Фоки, которая встречает и уничтожает крупный русский отряд, добывавший провиант в Вифинии. Вместе с Фокой действует армия фракисийцев во главе со стратигом Феодором Спонгарием. Наконец, в район боевых действий подходит 40-тысячная армия во главе с самим главнокомандующим, магистром Иоанном Куркуасом — верным соратником императора Романа I (через два года он вызволит из сарацинского плена знаменитый нерукотворный образ Христа, Святой Убрус). В ходе «зачистки» территории византийскими войсками было уничтожено и захвачено в плен много мелких отрядов. Русь укрепилась на кораблях, не рискуя более совершать вылазки. Однако силы «росов» всё еще столь значительны, что византийцы, стянув против них едва ли не половину всех вооруженных сил империи, не идут в наступление, ограничиваясь блокадой с суши и моря.

С наступлением осени положение русского войска, заблокированного на мелководье, ухудшается; усиливается волнение на море, ощущается нехватка продовольствия. Решившись на прорыв блокады, «росы» дали византийцам бой на суше, но были разбиты в упорном сражении. Укрывшиеся на судах остатки русского войска решились под покровом ночи пересечь устье Босфора и уйти вдоль фракийского берега на родину. Но движение русских судов было замечено дозорными, и флотилия Феофана, стоявшая на рейде у Иерона, бросилась в погоню. К этому времени значительная часть русских судов уже успела уйти, однако арьергард подвергся истреблению «мидийским огнем»; лишь отдельные суда с наступлением ночи ушли от преследования за Килийский мыс. Множество «росов» попало в плен, и все они были казнены по приказу императора Романа в присутствии посла его нового свойственника, короля Италии Гуго . На обратном пути в русском войске началась эпидемия, усугубившая людские потери. Вернувшиеся на родину с ужасом рассказывали о чудесном молниевидном огне, которым жгли их греки⁸¹. Похоже, что русским воинам действительно впервые пришлось столкнуться с этим страшным оружием византийцев. Во всяком случае, при описании более ранних походов источники о «греческом огне» не упоминают.

Согласно ПВЛ, во главе злосчастного похода 941 г. на Константинополь стоял князь Игорь, правивший уже 28 лет после смерти «Вещего» Олега (датированной 6421 = 912/913 г.)⁸². Однако в Н1Л мл. этот поход (датированный 6428=920 г.) происходит при жизни Олега, который действует как воевода сына Рюрика. Сам Игорь, как кажется, в походе участия не принимает: во всяком случае, вместо традиционного «иде на Грѣкы» летопись использует выражение «посла князь Игорь на Грѣкы вои Русь»⁸³. Впрочем, общая канва событий в Н1Л мл. не внушает доверия: победоносный поход Олега здесь описан как состоявшийся на третий год после этого неудачного похода, и Игорь выступает его организатором. Однако более веские аргументы против версии ПВЛ дает найденное в каирской генизе письмо неизвестного хазарского иудея испанскому сановнику Хасдаю ибн Шафруту (так называемый «Текст Шехтера»).

Согласно его рассказу, между Хазарией и Византией разгорелся конфликт из-за преследования «злодеем Романусом» иудеев в империи⁸⁴. Хазарский каган в ответ начал гонения на христиан в своем государстве. Тогда Роман привлек в качестве союзника «царя Русии» (מל ךדוסיא), послав ему богатые дары и направив его на хазар. Имя этого «царя», записываемое еврейским консонантным письмом как הלגו (HLGW), тождественно скандинавскому Helgu, которое, в свою очередь, соответствует древнерусскому Ольгъ (точно так же, как Helga дает греческое Ἔλγα и русское Ольга). В качестве союзника Византии Олег захватил и разграбил хазарский город סמכדיו /סמכדיי(видимо, испорченное סמכדץ — Самкерц, то есть Керчь или Тмутаракань). Но после этого хазары перешли в контрнаступление: некто Песах, наместник (балыкчи) в Самкерце, нанес поражение византийцам под Херсонесом, а затем в ходе четырехмесячной кампании разбил Олега, вынудив его разорвать союз с императором Романом и объявить ему войну. Олег четыре месяца воевал на море против Константинополя, но «македоняне» победили его «благодаря огню». Устыдившись возвращаться домой, Олег бежал морем в סדפ (PRS/FRS), где сгинул вместе со всем своим войском. Русь же подчинилась власти хазар⁸⁵.

Описанные обстоятельства войны «царя Русии Хельгу» с Византией в точности соответствуют тому, что мы знаем из византийских источников о походе Игоря, включая продолжительность боевых действий — с июня по сентябрь. Всё это дало основание предположить новую хронологию событий, согласно которой Игорь княжил не как в ПВЛ, эпические «тридцать лет и три года» (ровно столько же, сколько и «Вещий» Олег), а всего три с половиной, начиная с разгрома руси под Константинополем летом 941 г. до убийства князя древлянами в начале 945 г.⁸⁶

Однако в том, что поход 941 г. возглавлялся именно Игорем, не позволяют сомневаться надежные источники. Во-первых, о том, что «короля русиев», напавшего на Константинополь, звали Ингер, сообщает хорошо осведомленный Лиутпранд Кремонский, чей отчим был свидетелем этих событий⁸⁷. Во вторых, именно разгром отца Святослава Ингора, чей флот был сожжен под Константинополем «мидийским огнем», упоминает Лев Диакон⁸⁸. Таким образом, если Олег и принимал участие в походе 941 г., то только в качестве полководца князя Игоря.

В том, что корреспондент Хасдая мог считать «царем Русии» именно Олега, нет ничего удивительного: и в русско-византийских договорах, и в самой ПВЛ он действует как вполне самостоятельный правитель до самой своей кончины, пока Игорь «хожаше по Олзе и слушаша его». Точные обстоятельства и даже место кончины Олега были, похоже, неизвестны русским летописцам: если Н1Л мл. говорит о его кончине в Ладоге (где была его могила) или «за морем» от укуса змеи, то ПВЛ, подробно рассказывая известную историю о коне Олега и прорицании кудесников, хоронит его на киевской горе Щековица, где «есть могила его и до сего дни»⁸⁹. Это повышает степень доверия к информации анонима Шехтера.

Согласно другой гипотезе, под Хельгу следует понимать одного из членов княжеского дома, чьи владения соседствовали с Хазарией, который мог даже считаться соправителем Игоря (как впоследствии Мстислав при Ярославе)⁹⁰. Это помогает примирить утверждение анонима Шехтера, что после гибели Хельгу «рус» подчинились власти хазар, с тем фактом, что в 944 г. Игорь заключил договор с Византией как суверенный правитель. Речь в этом случае может идти о землях северян и радимичей, совсем недавно переподчиненных Олегом от хазар к руси⁹¹. Показательно, что среди ополчения, которое, согласно ПВЛ, Игорь вскоре собрал для нового похода на Константинополь, ни северяне, ни радимичи не упомянуты, хотя в походе Олега они участвовали⁹².

Топоним Ф-р-с, где погибли Хельгу и его люди при отступлении, можно сопоставить с греческим названием Фарос: именно здесь, в районе маяка на входе в Босфор, произошла вторая морская битва, в которой осенью был разгромлен арьергард русского флота⁹³. Другая трактовка предполагает, что Хельгу отступил на восток, напав на южное побережье Каспия, где и погиб⁹⁴. Однако «марш-бросок» разбитого флота в осенне-зимний сезон вдоль берегов Малой Азии и Кавказа, а затем по тысячекилометровому маршруту через Дон и Волгу, мимо столицы хазар, на Каспий представляется совершенно неправдоподобным. Поход руси на Бердаа, который восточные источники относят к 944–945 гг., был хорошо подготовленной и масштабной экспедицией, и нет никаких оснований связывать его с событиями 941 г.

Оба морских сражения 941 г. — при Иероне 8 июля и при Фаросе в сентябре/октябре — стали ярким примером торжества военного искусства византийцев, сумевших одержать верх, несмотря на подавляющий численный перевес врагов. Но размер потерь, понесенных русью, не следует преувеличивать. Гораздо большим был психологический эффект от применения византийцами жидкой горючей смеси, которая с этого времени прочно вошла в русскую традицию под названием «греческого огня»⁹⁵. Не случайно впоследствии, заключив с Византией договор, русские неоднократно просили союзников «поделиться» секретом этого грозного оружия, о чем с негодованием пишет Константин Багрянородный⁹⁶.

Таким образом, разгром 941 г. не привел ни к заметному ослаблению Русского государства, ни к существенным сдвигам в международных отношениях. Более того, согласно ПВЛ, жаждавший реванша Игорь оказался в состоянии уже через пару лет подготовить новую масштабную экспедицию против Константинополя, планируя задействовать конницу и грозных союзников — печенегов, с недавних пор ставших одной из главных военно-политических сил в Северном Причерноморье. У нас нет веских оснований сомневаться в реальности этого сообщения, поскольку иначе трудно объяснить вполне благоприятные для Руси условия договора 944 г.: обе стороны заявляют в нем о желании «обновить ветхий мир» и «утвердити любовь межю Греки и Русью», нарушенную по наущению «ненавидящаго добра и враждолюбьца дьявола». Едва ли византийцы, недавно справлявшие триумф над разбитыми росами, продлили бы беспрецедентные льготы русским купцам без веских на то оснований.

-----------------------------------------------------------------------------------