Моральные проблемы индивидуального террора от убийства плеве до гибели Столыпина: точка зрения Владимира Жаботинского

роблема оценки индивидуального террора в первое десятилетие ХХ века не является новой1. Однако в самое последнее время у нас появляется, как кажется, возможность взглянуть на эту ситуацию с принципиально иной точки зрения.

Попытаемся проследить эволюцию взглядов на эту проблему Владимира Жаботинского, который известен как русский романист и журналист, а не теоретик индивидуального террора времен Первой русской революции или 1910-х гг.

Вот уже несколько лет международный российско-израильский коллектив исследователей работает над Полным собранием сочинений Владимира (Зеева) Жаботинского2. Мировой истории он известен как лидер радикального направления политического сионизма, так называемого «ревизионистского сионизма».

При этом все главные биографы Жаботинского уверенно говорят о том, что ранних газетных публикаций Жаботинского русского периода не сохранилось, и мы уже никогда не узнаем о том, почему так любили и почитали, ненавидели и уничтожали современники Жаботинского3.

Этому умозаключению противоречит даже библиография Жаботинского, где указаны сотни публикаций будущего радикала в «Одесских новостях», подписанных знаменитым псевдонимом Altalena, под одним и тем же названием «Вскользь»4. Без работы с конкретными газетами начала века составление подобной библиографии5, да еще и с кратчайшими аннотациями, было бы невозможно.

Понимая это, обратимся к комплектам русских газет интересующего нас периода, однако не в них нашлись тексты, которые привлекут наше внимание. Они нашлись в тех органах печати, которые никогда не связывались с именем Жаботинского. Да и публикации эти были выполнены под псевдонимами, которые словарь псевдонимов Масанова относил к совершенно другим людям либо не упоминал вообще.

Расшифровка этих псевдонимов была проделана автором частично ранее6. И этими результатами и воспользуемся. В свою очередь, предложим здесь расшифровку некоторых неизвестных ранее псевдонимов Жаботинского, которые будут дериватами известных образцов. Наконец, впервые введем в оборот подписной текст Жаботинского об убийстве П.А. Столыпина террористом Г. Богровым, который позволит «достроить» систему наших предыдущих рассуждений и расшифровок, с одной стороны, и лишний раз подтвердить наши прошлые атрибуции с другой.

Такой комплексный анализ требуется вследствие того, что Жаботинский одновременно был видным русским революционером, связанным как с достаточно радикальными кругами, так и с некоторыми официальными институциями типа российского МИДа7. А его революционная деятельность, часто расходившаяся с интересами империи, вполне могла сочетаться с сионистской, в которой русский МИД мог быть заинтересован. 

Понятно, что он не стремился раскрывать эти связи в открытой, даже и эмигрантской печати 1900 — 1910-х гг. Поэтому точка зрения Жаботинского на трагические события русских революций требует одновременно и атрибуции, и реконструкции, и анализа.

I

В результате исследования итальянских публикаций Жаботинского в газете «Avanti!» стало ясно, что их автор может быть связан с русским марксистским журналом «Жизнь», закрытом властями в 1901 г. В нем действительно обнаружилось некоторое количество рецензий, подписанных псевдонимом «А» и соответствующих некоторым текстам Altalen’ы в газете «Одесские новости», на страницах которой «ранний» Жаботинский пользовался и этим псевдонимом, включенным в израильскую библиографию, но не указанным Масановым8.

Как известно, после закрытия «Жизни» ее редакция распалась на две эмигрантские: прото-большевистскую «Жизнь» В. Поссе и В. Бонч-Бруевича и либерально-марксистское «Освобождение» Петра Струве (или, говоря

Владимир Жаботинский в форме еврейского легиона.

на политическом языке: на более ранний «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» и более поздний «Союз освобождения»).

Обнаружить следы Жаботинского в женевской «Жизни» не представилось возможным. А вот обращение к «Освобождению» дало результат. По ряду причин, приведенных в специальных публикациях, автор настоящей статьи не соглашается с Масановым, который отнес этот псевдоним к депутату II и III Думы А.И. Никольскому, и здесь рассматриваем тексты «Анонима» как тексты Жаботинского9.

В журнале П. Струве под псевдонимом «Аноним» мы находим два текста об убийстве министра внутренних дел В.К. Плеве террористом Созоновым. Уже в них видим два совершенно разных настроения их автора сразу после получения сообщения о смерти ненавистного министра и чуть позже, когда приходит время анализа.

Этот момент особенно важен для нас, так как с самого начала начинаем работу с двумя текстами одного автора, однако выполненными в принципиально разной стилистике. Поэтому в дальнейшем возникает необходимость поиска аналога хотя бы одного из текстов в одном из стилистических регистров. К счастью, такой текст существует. Сказать об этом необходимо, так как Жаботинский был принципиально полистилистичным автором.

Итак, «Отголоски убийства Плеве. Местные нравы и новости». «Аноним» сообщает 2 сентября 1904 г. из Одессы: «Телеграмма об убийстве Плеве распространялась здесь по городу вместе с военным бюллетенем часов с четырех в день самого происшествия. Гуляя вечером по улицам, по паркам и бульварам, самый проницательный наблюдатель, однако, не заметил бы никакой внешней перемены: всюду играла музыка, тысячи нарядно одетых дам вели легкую перестрелку со своими расфранченными кавалерами, солидные папаши восседали за буфетными столиками, стремясь поближе к открытым сценам, — ничто не говорило, что сегодня, несколько часов тому назад, пал фактический правитель всей империи, пал так трагически, так знаменательно. Такова легкомысленная Одесса...» (ВЗЖ. IV(1). С. 720–721).

Так, под флером фельетонного описания своего города, которым заполнял страницы «Одесских новостей» Altalena, «Аноним», незаметно переключая регистр, начинает анализ реакций на историческое событие в разных слоях населения Одессы.

Разумеется, автор этого сообщения не являлся сторонником террора без разбора, тем более с невинными жертвами, не имеющими отношения к цели покушения. Однако положение «Анонима» было непростым. Первые абзацы его сообщения писались, когда еще не было известно, что пострадавших было куда больше. Эта деталь пригодится при анализе второй статьи «Анонима». А пока читаем дальше его рассказ уже о «сознательной» публике: «Но, конечно, и в ней под густо распустившимися пустоцветами (это пока простые обыватели. — Л. К.) есть в почве здоровые корни (а это уже радикалы. — Л. К.): во многих домах, в культурно обставленных квартирах и в самых бедных конурах рабочего люда эта весть «ударила по сердцам с неведомою силою». Как крепки были товарищеские рукопожатия, каким огнем светились глаза на сияющих лицах! Отсутствие в первой телеграмме обычного в таких случаях добавления о задержании кого-либо на месте катастрофы и о других жертвах оставляло еще некоторую надежду, что поплатился только один ненавистный министр. Не говоря уже о социалистах-революционерах, даже их непримиримые противники, социал-демократы, не скрывали своего удовольствия. Да и как его скрыть, видя вокруг такие же довольные лица. В одном месте мне пришлось даже услышать от вполне зрелой и убежденной социалдемократки такую фразу: “Даже завидно, что им досталась честь свалить такого медведя”. И это не было только шуткой, так как дальше развита была мысль, что за все террористические времена на Руси не пало при таких условиях ни одного лица в одинаковой мере и сильного, и ненавидимого всем русским обществом. Но удаление Плеве со сцены жизни — факт, конечно, интересующий не только наши крайние партии: именно все сознательное и образованное русское общество, исключая отпетых ретроградов и балансирующих балетоманов “нововременского” пошиба, ненавидело его политику, выкованную в ищейских кабинетах департамента полиции. К волчьему зубу своего предшественника Сипягина он прибавил свой собственный лисий хвост, которым иногда ему удавалось обольстить на время даже самых солидных общественных деятелей, скоро, однако, прозревших истину» (ВЗЖ. IV(1). C. 721).

Следующий пассаж, пожалуй, наиболее радикален. Не так часто приходится видеть такой контекст выражения «террористическая деятельность» применительно к достаточно широкому кругу людей: «Нельзя удивляться поэтому, что и у более сдержанных и совершенно далеких от террористической деятельности людей телеграмма вызвала чувство удовлетворенности и облегчения: наконец-то пал “лучший из лучших”, как назвал его фон Валь, от комплимента которого поморщились бы, вероятно, многие и из сановников, кто поумнее» (Там же).

Это лишний раз характеризует то безумное состояние, в котором находилось все российское общество.

Легкая отсылка к пушкинскому стихотворению «Ответ Анониму» лишний раз повторяет псевдоним и мотивирует (по Пушкину) необходимость открытого высказывания по тяжелому поводу, не обращая внимания на реакцию толпы. Вся вторая часть приведенного текста представляет собой издевательства над официальной прессой, отражающей траурные события и мероприятия.

Естественно, возникает вопрос а зачем «Анониму» надо удваивать свое имя цитатой из Пушкина? На наш взгляд, это один из применяемых Жаботинским приемов обозначения своих текстов.

Так, самый первый текст «Освобождения», который может быть атрибутирован Жаботинскому, «Фрейлейн», тоже был полностью анонимным еще до появления «Анонима»; второй текст с таким же названием появился в «Одесских новостях» у Altalen’ы, и там же появился фельетон Altalen’ы с обсуждением проблем отношения «фрейлейн» к хозяйкам и хозяек к «фрейлейн» (с параллельными намеками). А в конце года предложил своим читателям анкету о «фрейлейн», которых не устраивают требования хозяев (это тематика второго фельетона), а также пригласил к участию в дискуссии Разумеется, никакой анкеты не последовало. Это замыкало всю логическую цепочку10.

Другим примером является текст «Анонима» того же 1904 г. к годовщине Кишиневского погрома. Здесь находим цитату из «будущей» статьи Жаботинского «Вместо апологии» 1911 г. Хотя, на самом деле, — наоборот, в знаменитой подписной статье цитировалась статья из «Освобождения». В той же «кишиневской» статье видим упоминание имени Плеве и еврейской самообороны.

Это отступление отнюдь не случайно. С одной стороны, явно пропогромные, по мнению «Анонима», настроения В.К. Плеве вели к возможности повторения кишиневской трагедии 1903 г. Именно это и определяло отношение к тогда еще живому министру внутренних дел.

Вот как выглядит этот текст — «Ожидание погрома. Настроение общества». Он требует столь же подробного структурирования, как и предыдущий. «Из легальных газет (кор. «С.-Петербургских ведомостей») известно уже, что в Одессе перед пасхальными праздниками переживалось напряженное состояние в ожидании возможного еврейского погрома и что городской голова нашел вынужденным даже войти с официальным представлением к градоначальнику относительно активной агитации в этих целях, выразившейся в массовой бесплатной раздаче газеты «Знамя», приезде агитаторов из Кишинева и т. д.» (ВЗЖ. IV(1). C. 662 — 665, далее без ссылок).

Обращает на себя внимание ссылка не просто на «легальные», а на официозные органы. И сообщают они о решении официального лица попытаться предотвратить погром и остановить погромную агитацию: «Следует прибавить к этому, что подобная же агитация коснулась и других соседних южных городов, как, например, Елизаветграда, Кишинева, Николаева, и что в Одессе на Малороссийской улице в двух местах — в прачечной и еще каком-то пустующем помещении — найдены были склады топоров, вил, ножей и т. п. орудий нападения. Установлено, что эти склады заготовлены именно для нападающей стороны, а не для самообороны, потому что у последней, в свою очередь, в других местах найдены склады оружия, причем несколько человек арестовано».

«Аноним» достаточно откровенно описывает подготовку к серьезным столкновениям с обеих сторон. Но важно ему и другое — не совсем еврейский состав еврейской самообороны: «Кадры самообороны евреев пополнялись, из среды рабочих, причем представители партий социал-демократов, социалистов-революционеров и “бунда” временно объединились, а сионисты организовались особо».

Это исключительно важная деталь, подтверждающая авторство текстов «Анонима» — «сионисты организовались особо» от остальной социал-демократии во всех ее видах. Ведь почти дословно это же написано и в романе «Пятеро»: «Тем не менее, горячо трепыхался политический пульс. Но тоже по-новому: в мое время все заодно ругали самодержавие, теперь больше бранили друг друга. Это были первые годы после эс-декского раскола: тут я впервые услышал названия “большевик” и “меньшевик”, в России тогда еще малоизвестные вне подполья. “Ваш Ленин — раздраженная тупица”, — констатировал один, а второй отвечал: “Зато не пшют, как ваш Плеханов”. Насколько я понял разницу, одни требовали, чтобы переворот в России произошел в назначенный день, по точно предначертанному плану. И все партийные комитеты “до последнего человека” должны быть назначены свыше, т. е. из-за границы; а другие стояли за выборное начало и “органическое развертывание” революции. Присмотревшись, можно было явственно различить в этой пестроте строгую иерархию по степеням революционной ортодоксальности; никто, конечно, не признался бы вслух, что считает противника правовернее себя, но сейчас же бросалось в глаза, кто нападает, а кто оправдывается и клянется: “Позвольте, я тоже…” Плехановцы извинялись перед ленинцами, эсеры перед марксистами, Бунд перед всеми остальными, социал-сионисты разных толков перед Бундом; простые сионисты числились вообще вне храма и даже не пытались молить о прощении»11.

Действительно, сионисты толка Жаботинского своего места в политическом раскладе не нашли, и не только во время русской революции.

Одесский корреспондент «Освобождения» продолжает: «В общем, говорят, дружина самообороны состояла приблизительно из 1200 чел., готовых к планомерному отпору против громил с оружием в руках, а к ним, несомненно, присоединилось бы немало и из более пассивной еврейской массы. Это вызвало бы уже серьезное осложнение в глазах администрации, тем более что представители крайних партий угрожали в случае такого возмутительного отношения к погрому полиции и властей, как было в Кишиневе, начать громить казенные учреждения: таких учреждений в Одессе, конечно, очень много, и пришлось бы все их охранять войсками, не говоря уже о том, что такой оборот дела походил бы на настоящую внутреннюю войну с большим с обеих сторон кровопролитием» (ВЗЖ. IV.(1.) C. 662).

Таким образом, автор «Освобождения» четко и недвусмысленно говорит о возможности элементов настоящей гражданской войны. Это ощущение позволяет понять всю напряженность состояния автора одесских репортажей: «Эти ли соображения или вообще урок кишиневской истории, но что-то отрезвило администрацию, и в настроении как будто произошел какой-то переворот: до известного момента перед праздниками можно было опасаться бездействия властей, а с некоторого момента администрация заметно зашевелилась» (Там же. С. 663).

И вот — лично о Плеве: «В наивной части еврейства так и говорили, что “погромы высочайше отменены”, разумея, конечно, под высочайшею властью — власть г-на фон Плеве».

Итак, если автор еврей и даже сионист, имеющий прямое отношение к одесской еврейской самообороне, а в отношении Жаботинского это нам известно доподлинно, то его настроения во время получения известия о поступке Созонова мотивированы полностью.

Однако ситуация еще сложнее. Не так уж просто упомянул «Аноним» в статье об убийстве Плеве «ищейские кабинеты департамента полиции».

В том же номере «Освобождения», прямо вслед за рассказом о первой реакции на смерть Плеве, публикуется анонимная статья «Шаевич. Трижды наказанные» (ВЗЖ. IV(1). C. 723 — 726) Шаевич, как известно, организатор т.н. «Независимой еврейской партии» (независимцы), которую придумал известный начальник Особого отдела Департамента полиции Зубатов, чья карьера закончилась вместе с этой замечательной партией, когда, казалось бы, регулируемое Зубатовым еврейское в данном случае и нееврейское «рабочее» движение вообще оказалось сильнее, чем ожидалось, и вышло из-под контроля. Редакция журнала сочла необходимым проинформировать об этом своих читателей: «Напомним читателям, что д-р Шаевич устраивал в Одессе под покровительством полиции рабочие союзы “независимовцев”, деятельность которых сыграла крупную роль в прошлогоднем стачечном движении. Во время стачки Шаевич был арестован и выслан в Вологодскую губ.».

Интересно, что ранее «Аноним» присылал в Штутгарт в редакцию «Освобождения» сообщения о провокаторской деятельности Шаевича, о попытках проверки его на предмет этой деятельности. Однако проверка не удалась. Но еще более интересно, что журнал «Освобождение» был своего рода средостением между властью и революционерами. Журнал неоднократно сообщал, что его читают в сферах, включая и императора. Именно

Вячеслав Константинович Плеве.

это со слов самого Шаевича сообщает и анонимный автор заметки: «Шаевич был прислан в Вологду в половине августа прошлого года. Вологодский губернатор имел полицейские сведения о его прибытии, но он сам говорил, что он не получал никаких распоряжений от департамента полиции относительно него. Кто такой Шаевич — сам губернатор узнал только из передовой статьи в № 28 “Освобождения”. Приведенные там сведения, по-видимому, поразили его, так как по получении 28-го номера он спрашивал своих знакомых из общества, читали ли они статью о Шаевиче. Несомненно, что в Вологду Шаевич был прислан не на общих основаниях как политический ссыльный, а на совершенно особенных, так как вскоре по приезде он занял место табельщика на вновь строящейся железнодорожной линии “Вологда — Петербург”. Тем не менее он сам выдавал себя за политического ссыльного и искал встреч и знакомств с ссыльными».

Сведения о Шаевиче были получены редакцией из Вологды. Но в данном случае это лишь обозначение места ссылки Шаевича. Места, где он снова пытался «работать» среди евреев. Однако главное место его деятельности было не в Минске, где образовались «независимцы», а в Одессе, где эта деятельность перед Вологдой и закончилась.

Но еще интереснее, что в той же статье описывается встреча информатора «Освобождения» («Позволим себе привести почти дословно слышанный нами рассказ о нем очень наивного юноши, беспристрастность которого в данном случае стоит вне всяких сомнений») с Маней Вильбушевич, которая закончила свои отношения с охранкой романом с Зубатовым, а отношения с русским революционным движением эмиграцией в Палестину, где она стала видным организатором начального еврейского образования12.

Но история ссыльного Шаевича вновь переплелась с именем убитого уже министра: «После первого посещения я еще два раза был у Шаевича. В эти посещения он старался объяснить мне свою экономическую программу, рассказывал о том, что хотел сначала организовать партию “независимых” нелегально, но так как представилась возможность легальной организации, то он поспешил этим воспользоваться. “Я подавал доклад г-ну Плеве, — между прочим сказал он, — и добился у него права собраний. Хотя на первый взгляд и кажется странным, что министр, который действует заодно с капиталистами, разрешил организации против них, но я ему доказал, сославшись на английские тред-юнионы, что мои организации нисколько не повредят промышленности и что промышленные организации, сколько бы ни препятствовали их возникновению, все-таки будут существовать».

Далее информатор сообщал, что присутствовал при аресте Шаевича и отправке его в Восточную Сибирь. Других сведений редакция журнала о Шаевиче не имела.

Таким образом, заметка о Шаевиче, помещенная после текста о смерти Плеве, была призвана открыто предупредить соратников о происхождении «независимцев». Возразить покойный уже не мог никак…

Но здесь же возникает вопрос: а знал ли Жаботинский, если это его текст и если «Аноним» — это он, самого Шаевича? В поздних мемуарах «Повесть моих дней» Жаботинский писал о Шаевиче: «А Генрика Шаевича послали в Одессу. Не думаю, что в числе заданий, которые поручил ему Зубатов, числилась еврейская самооборона, и нет сомнения, что, занимаясь этим, Шаевич рисковал своим официальным положением. Но местное начальство боялось задеть агента Зубатова; возможно, они писали докладные записки в Петербург и не получали ответа. Мне безразлично, был ли этот Шаевич честным и заблуждающимся человеком или шпионил и предавал сознательно: на мой взгляд, с того дня, когда он предоставил нам такое надежное убежище, чтобы вооружить евреев, он искупил все свои грехи…»

В данном случае в качестве цитаты приведены эти предельно открытые слова Жаботинского, которые появились в 1936 году на иврите, только с целью демонстрации наличия прямых связей между Жаботинским и Шаевичем. Русские читатели Жаботинского ничего этого так и не узнали, а вот Маня Вильбушевич (Шохат — по мужу), дожившая до начала 1960-х, вполне могла это сделать. Позже, когда мы обратимся к тексту Жаботинского об убийстве Столыпина, вновь вернемся к этому тексту уже для оценки динамики этических позиций Жаботинского. А сейчас еще кое-что о Шаевиче.

Еще один важный элемент анализируемой картины содержится в романе Жаботинского «Пятеро». Ранее автору уже приходилось его анализировать в связи с другими задачами. Сейчас же приведем отрывок, который может что-то прояснить в цитировавшихся выше текстах «Анонима».

Вот как он оценил на фоне того, что теперь стало известно, судя по всему, свою собственную нравственную позицию в этом вопросе на страницах романа «Пятеро», который русские читатели могли узнать в первой половине 1930-х гг.: «Самойло, все время молчавший, вдруг сказал <…>:

— Сюда пригласили, кроме нас, еще двоих, которые “состоят в партии”, но они не пришли.

— Им квартира не нравится, — объяснил кто-то, понизив голос и оглядываясь на закрытую дверь второй комнаты.

— Ага! — подхватил циник (не сам ли это Жаботинский? — Л. К.). — Ясно: для них квартира важнее, чем еврейские бебихи; а нам нужны такие, для которых те бебихи важнее, чем эта квартира!

Мне из самолюбия неловко было спросить, чем плоха квартира; остальные, по-видимому, знали, и я тоже сделал осведомленное лицо. Большинство высказалось за точку зрения циника; мы приняли какие-то решения, вызвали Генриха попрощаться и разошлись. <…>: Оказалось, это был местный уполномоченный хитрого столичного жандарма Зубатова, который тогда устраивал (об этом слышал, конечно, и я) легальные рабочие союзы “без политики”, с короткой инструкцией: против хозяев бастовать — пожалуйста, а государственный строй — дело государево, не вмешивайтесь» («Пятеро». ВЗЖ. I. С. 348).

Таким образом, русский читатель получил художественное и опосредованное, если не отстраненное изображение того, что было в действительности. Сопоставление же всех приведенных текстов позволяет понять, как и почему можно работать с текстами Жаботинского самых разных типов, делая их адекватными историческими источниками. 

Но проблема Плеве не оставляла «Анонима». Еще одна статья, на сей раз о визите царя в Одессу, опубликованная хотя и после смерти министра (и даже после приезда царя, на что обратила внимание сама редакция «Освобождения»), но нас она интересует именно с точки зрения отношения «Анонима» к проблеме безопасности сановных лиц и отношения к угрозе террора («Мобилизация. В ожидании царского приезда. Письмо из Одессы». ВЗЖ. IV(1). С. 733 — 740. Специально: С. 738 — 739.): «В Одессе в данный момент нет малого ребенка, который бы не знал о том, что сюда на днях ожидается приезд царя, и в то же время из этого делается какая-то забавная конспирация. В газетах мы читаем, что представители города совещались “по поводу предстоящего большого смотра войск”, что архиерей отменил свою поездку “по случаю предстоящих приездов” и т. п., но прямо о царском приезде — ни звука. Неужели же этим наивным, детским и, с позволения сказать, глупым секретничаньем можно кого-нибудь провести или предотвратить какую-нибудь опасность?! Разве Плеве и Сипягин погибли от того, что об их последнем роковом выезде террористы прочитали накануне в газетах? Так много толкуют о единении царя с народом, а между тем верноподданный народ не должен знать о готовящемся его прибытии!..»

Но вот совершенно другой тип текста: серьезное аналитическое рассмотрение «Анонимом» политических и моральных обстоятельств гибели Плеве, когда острота ощущений исчезла и наступило время анализа. В данном случае имеем дело с существенно иной стилистикой.

Второй текст — совершенно другой. Разумеется, можно было бы пройти мимо этой, пусть и оригинальной, статьи, принадлежи она какому угодно «анониму», однако если допустить, что «Аноним» — это Жаботинский, то данный текст оказывается принципиально важным для понимания эволюции взглядов Жаботинского на проблему индивидуального террора. Статья эта вышла в свет 28 октября 1904 г., то есть тогда, когда уже принимались политические решения, связанные с уходом из жизни Плеве. 

Итак, «Посылки и вывод» (ВЗЖ. IV(1). C. 740 — 744). Начнем с «посылок»: «Конца краю не было видно в стремлении подчинить всю русскую жизнь полицейскому началу: проект сыпался за проектом, ревизия шла за ревизией. Так было до половины июля. И вот уже в сентябре мы слышим новые речи, определяются новые тоны на горизонте внутренней политики. Не будем слишком оптимистичны: весьма возможно, что глубоких реформ от “нового курса” не будет и фактически мы далеко не продвинемся, но для той мысли, которую я хочу здесь высказать, и не надо входить в оценку результатов; достаточно уже одного решительного признания перемены курса, а такое признание мы имеем налицо, и оно подкрепляется удалением ближайших сподвижников прежнего вершителя судеб. И вышло так, что, кроме этих немногих сподвижников, никто, в сущности, не жалеет о совершившейся перемене. Не только вся сознательная часть населения России

Дети Николая II во время высочайшего визита в Одессу. 1904 г.

ощутила прилив радости по этому случаю, рады сановные коллеги сошедшего со сцены министра, рад даже в душе, как уверяют, сам император. Тяжела была эта толстая рука с короткими пальцами, лежавшая на руле нашего государственного корабля!»

Таким образом, оценка убийства террористом министра внутренних дел дается «Анонимом» с точки зрения толпы, испытывающей «прилив радости по этому случаю», то есть продолжается тема начала первой, еще летней статьи «Анонима». Далее следуют ироничные рассуждения о том, что, понимай власть все это, можно было бы отправить министра в почетную отставку, и он бы остался жив. То есть ответственность за смерть министра от руки террориста возлагается едва ли не на самого царя, коль он, по слухам, «рад даже в душе».

При этом «Аноним» отдает себе отчет в том, что никаких, скажем так, «субъективных» причин для ухода министра внутренних дел со своего поста не было: «Но если перемена состоялась ко всеобщему удовольствию или удовлетворению, то не худо призадуматься над тем, как она произошла? Ушел ли министр сам, потеряв веру в себя и в возможность дальнейшего преследования своих опустошительных идеалов? Спасовал ли он под давлением общественного мнения или народных волнений? Низвергла ли его какая-нибудь интрига, пущенная в ход завистниками высокого ранга? Или, наконец, сам царь решил положить предел одной системе управления ради другой, милостиво уволив министра в отставку? Ничего подобного. Самоуверенность Плеве нимало не была поколеблена; ни перед кем он пока не пасовал, а напротив, становился все развязнее; мины соперников вроде Витте умел отлично устранять контрминами, а Государь продолжал санкционировать его политику, раздавая по его указанию благодарности Зиновьевым, Штюрмерам и Оболенским».

Похоже, что здесь главное слово «самоуверенность» применительно к Плеве в сочетании с неназванным «самодержавием» императора, который лично «продолжал санкционировать его политику».

Таким образом, позиция «Анонима» по отношению к Созонову и его поступку похожа на знаменитое «рука Всевышнего отечество спасла». И это уподобление не выглядит странно на фоне дальнейших рассуждений: «В свободной заграничной прессе говорилось иногда, что Плеве сам роет под собой яму, что дни его политики сочтены. Разумеется, всякая система, не находящаяся в соответствии с современными ей потребностями, рано или поздно должна уступить место иной; однако это “рано или поздно” — совершенно неопределимая вещь, и мы на нашей собственной русской истории отлично знаем, как назревшие народные потребности могут оставаться без удовлетворения десятки, едва ли не сотни лет; достаточно вспомнить о нашем крепостном праве. Фон Плеве мог смело продолжать свою политику год, два, пять, десять лет, а может быть, и дольше. Никакой гарантии в противном у нас не было. Но вот вышел на улицу человек с бомбой, и в мгновение ока всесильный министр был сметен с лица земли. И только тогда, когда это бревно было убрано с дороги, стали серьезно и уже практически думать, по какому же пути теперь идти? И откровенно признались, что прежний путь был нехорош, что надо, что необходимо свернуть влево. Об этом заговорили все, до кн. Мещерского включительно».

Таким образом, встречаемся с историософией, которая предусматривает не столько изменение характера движения или направления исторического процесса, сколько оправдывает действие, которое «закономерно» ускоряет «объективный» процесс, даже если это связано со смертью конкретного человека в результате террористического акта. Напомним, что в первой статье об убийстве Плеве «Аноним» объяснял радость при получении этого известия надеждой на то, что кроме сатрапа Плеве никто при взрыве не погиб. Мы же знаем, что это было не совсем так или даже совсем не так. Но для исторической необходимости марксистского толка это не имело большого значения… В этом случае и акт индивидуального террора оказывается не самосудом (пусть и группы революционеров-террористов), а реализацией очевидной для всех (!) исторической необходимости.

Теперь наступает время анализа и самого террористического акта, и оценки конкретного поступка конкретного человека Созонова.

«Аноним» продолжает: «Я пишу не для органа, пропагандирующего террор. Но разберемся совершенно объективно в значении акта 15 июля как фактора совершающейся перемены режима. Если верховная власть и все, кто имеет на нее влияние, еще при жизни Плеве сознавали необходимость перемены политики и только не знали, как за это приняться, ожидая какого-нибудь удобного случая, то Созонов, и никто иной, создал этот случай, помог им, как рука, устранившая нравственно осужденного уже правителя. Если же до самого конца жизни последнего верховная власть искренне следовала его системе и только с момента его смерти задумалась, не вел ли он ее по ложному пути и не следует ли вступить на путь совсем иной, то остается сознаться, что бомба, и именно она, произвела то благотворное сотрясение мыслительного аппарата верховных сфер, которое повело к перемене политики на более разумную. Тогда неумолимая логика приводит нас к тому заключению, что Созонов сыграл здесь роль уже не только помогающей руки, но педагога, сумевшего пробудить мысль. Я знаю, как нелегко в этом сознаться не то что уж представителям верховной власти, но и всем, кто против террористической тактики воздействия, но что делать с фактами, которые красноречиво говорят за себя?»

Таким образом, «рука» Созонова оказывается рукой, совершившей казнь нравственно осужденного всем обществом Плеве. Разумеется, это личная точка зрения «Анонима».

Но здесь встречаем и еще одно рассуждение, которое касается уже судьбы террориста, но вытекающее из достаточно своеобразной конкретно-политической оценки его поступка: «Я знаю, как нелегко в этом сознаться не то что уж представителям верховной власти, но и всем, кто против террористической тактики воздействия, но что делать с фактами, которые красноречиво говорят за себя? Мы, конечно, будем стараться доказывать себе как-нибудь, что прямой связи тут нет, что post hoc не значит еще propter hoc, что бывали и другие результаты террористических актов; но все это будут только одни умственные навороты, так как факты и вся связь их поразительно наглядны. Не нужно вовсе обобщений, что террор ведет к одному исходу, не нужно доказывать целесообразности его как системы, не нужно умалять его отрицательных сторон, как всякого кровавого деяния, — на все это могут быть у всякого свои взгляды, — но настоящий случай, взятый in concreto, совершенно неопровержимо устанавливает политическое сцепление причины и следствия, и надо иметь мужество это признать, даже будучи противником терроризма. Что ни говорите, как ни ужасайтесь кровавому поступку Созонова, а все-таки невозможно отделаться от мысли, что Созонов, сознательно или бессознательно, хорошими или дурными средствами, но оказал крупную услугу и обществу, и даже государству».

Такое рассмотрение террористического акта не менее опасно, чем применение нравственного критерия к самооправданию Созонова или того же критерия к осуждению деятельности Плеве. Однако сам «Аноним» никого не убивал, а свои рассуждения он прилагает к живому Созонову, а не мертвому Плеве, которому уже ничто не поможет. Отсюда и обвинение руководству страны, что оно не почувствовало угрозы человеческой жизни, поэтому можно как-то разделить вину между царским режимом и собственно террористом. Отсюда и заключительное рассуждение относительно проблемы смертной казни, взятой in concreto, применительно к Созонову: «И что же дальше? А дальше суровый суд, виселица или — в виде особой милости — замурование на десятки лет в Шлиссельбургском каменном мешке. Неужели же это справедливо не с какой-нибудь тенденциозной, а с простой человеческой точки зрения? Налицо два обстоятельства: во-первых, обвиняемый шел на свое дело из чистых идеалистических побуждений, для себя из этого поступка он не только не извлекал выгоды, но нес в жертву высшее свое достояние — свою молодую жизнь; во-вторых, его поступок послужил исходной точкой к политике умиротворения, которое, может быть, и не будет достигнуто, но, по крайней мере, уже возвещено. Неужели же и при наличности этих бесспорных обстоятельств суд произнесет свой приговор, обосновав его только на букве закона, а не на голосе общественной совести? Неужели он скажет: “fiat justicia — pereat mundus”? А верховная власть, которая многому научилась с момента 15 июля, даст конфирмацию жестокому приговору?»

Таким образом, видим здесь следующую «бипараметрическую» логику: 1) чистота и искренность личных побуждений с гарантированным самопожертвованием и 2) именно этот нравственно чистый, хотя и кровавый, поступок возвестил некую «эру умиротворения», необходимую уже самому государству, которое, напомним, само «просмотрело» опасность для жизни своего министра. А раз это так, то вина Созонова не может быть полной и не может караться «по всей строгости закона»: «Поступок Созонова квалифицируется как преступление государственное. Пусть же его разберут с государственной точки зрения, с точки зрения вреда, принесенного им государству. Уголовный характер тут отходит на второй план, да и когда же в таких процессах специальные политические суды фиксировали главное внимание на уголовной стороне дела? Они карали смертью и каторгой за злодеяние государственное. Настоящее дело тем более выходит за пределы чисто юридического рассмотрения по вышеприведенным соображениям. И все русское общество не должно бы оставаться безучастным к судьбе виновника новых веяний, столь горячо обществом приветствуемых. Амнистия, хотя бы и не полная, была бы тут только актом справедливости»13.

Все бы ничего, но подобная точка зрения способствует тому, что следующие террористы-самозванцы в очередной раз смогут решать, кого судить и миловать, однако и без гарантии душевной чистоты, и, разумеется, без гарантии столь же «позитивных» результатов «умиротворения» общества.

Напомним, что автору вышеприведенных высказываний, если это Жаботинский, всего 23 года. Впрочем, российская история очень скоро дала ему возможность пересмотреть или скорректировать свои взгляды.

Однако «Аноним», на сей раз под знакомым нам псевдонимом «А», продолжал теоретизировать на эти темы и через год в яркой статье в том же журнале «Освобождение» (1905. №72. 21 июня — 8 июля) в статье «Случаи самопомощи в истории русского общества».

Практически точно через год после убийства министра внутренних дел фон Плеве 15 (28) июля 1904 г. «А» писал: «Среди русских дворцовых переворотов два выделяются по своему серьезному внутреннему смыслу, по тому значению для изучения общественной психологии, которого лишены другие аналогичные “революции”. В самом деле, нет повести поучительнее на свете (обращаем внимание, что в подтексте шекспировское «Нет повести печальнее на свете…» — Л. К.), чем повесть о том, как в 1762 году был обезврежен Петр Федорович, а тридцать девять лет спустя сын его, магистр мальтийского ордена Павел Петрович. Поучительность эта коренится в строжайшей исторической закономерности и полной неизбежности обоих фактов» (выделено мной. — Л. К.)

Далее «А» рассуждает о том, что Бирон, Анна Леопольдовна и т. д. могли погибнуть в результате борьбы властных кланов. А могли и не погибнуть. «Их судьба — есть результат столкновения и борьбы партий высшего общества, а судьба Петра III и его сына есть факт, так сказать, биологически-неизбеженый. Общество не могло не изъять из обращения Петра III и Павла I, как не может человек (даже если бы, по безумию своему, того и захотел) сохранять в течение всей жизни нарыв в горле. И подобно тому, как даже в Бедламе немыслимо было бы образовать партию пожизненного нарыва, так абсолютно невозможно было бы Петру III и Павлу I рассчитывать на партию, стоящую за пожизненное сохранение первого или второго из этих монархов на российском престоле. В Петре III преобладал шут, в Павле I — буйный помешанный, но общее у них было именно то, что сделало их пребывание во власти абсолютно немыслимым: черта передается непереводимым русским словом н е к л ю ч и м о с т ь. Вспомним главнейшие из тех аргументов, которыми оба эти государя в сравнительно короткий промежуток времени успели убедить в собственной неключимости всех своих верноподданных; оба они пропагандировали идею цареубийства, и эта пропаганда являлась пропагандою “par le fait”, чем объясняется ее скорый и блестящий успех»14.

Далее автор рассматривает конкретные обстоятельства двух цареубийств. Рассуждает о том, что именно самодержавие легче всего сбрасывает с самодержца любую маску, делая злодея злодеем, идиота идиотом, и т. д. Однако в случае с Петром III проблема была еще и в том, что нельзя было не учитывать существование в России общественного мнения, как пишет цитируемый «А» историк, поэтому и выразилось это мнение в цареубийстве. Его монаршие совершители были лишь исполнителями воли большинства, выраженной в таком невозможном виде… И делает важнейший для нас вывод о том, что в таких случаях общество само избавляется в разных формах от таких неправдоподобных самодержцев.

Анализируя случай Павла I, «А» четко говорит о том, что некоторая разница в способах осуществления избавления от очередного невозможного для общества царя не имеет принципиальной разницы, особенно для определения внутреннего смысла произошедшего.

А завершается статья абзацем о той всеобщей радости, которую вызвала весть об избавлении во всех слоях общества: «Снова сошло все легко; снова — все противодействие свелось к судорогам задушаемого человека; снова — никакой борьбы, и полная, блестящая победа над врагом, без пролития хотя бы капли крови (кроме крови этого врага). Опять — единодушие общества обеспечило не только успех, но и легкость успеха. Общество помогло себе, потому что каковы бы ни были его социальные и партийные деления, оно все целиком чувствовало, что маньяк Михайловского дворца мертвой хваткой вцепился в Россию, и что либо России пропадать, либо маньяку. Выбор был нетруден»15.

Здесь мы могли бы остановиться, если бы не одна деталь. Описание радости по поводу ухода из жизни Павла I поразительно напоминает то описание «легкомысленной Одессы», которое позволил себе «Аноним». Похоже, что он уже тогда, в 1904 г., ориентировался на описания Шильдера. К тому же совершенно неизвестно, не была ли еще тогда написана или задумана статья о «самопомощи». Независимо от этого и статьи об убийстве Плеве, и описания этого события в поздней прозе Жаботинского явно имеют в подтексте общий источник: «На этот раз избавленная Россия ликовала еще больше, чем после того, как отделалась от Петра III. “Это одно из тех воспоминаний, — пишет очевидец об убийстве Павла, — которых время истребить никогда не может; немая всеобщая радость, освещаемая ярким весенним солнцем. Все обнимались, как в день светлого Воскресенья; ни слова о покойном, чтобы и поминутно не помрачить сердечного веселия, которое горело во всех глазах”. Другой современник говорит: “друг друга поздравляли и обнимали, как будто Россия была угрожаема нашествием варваров и освободилась”. Даже через сто лет после того, как придушили Павла, генерал Н.К. Шильдер печатно назвал это cобытие “счастливейшей и отраднейшей из всех перемен”. “Все умы и сердца успокоились. Восторг был всеобщий и искренний, и выходил даже из пределов благопристойности. Общество как бы возрождалось к новой жизни от терроризма человека, который четыре года, не ведая, что творил, мучил богом вверенное ему царство. На улицах проявлялось повсюду необузданное веселье, люди плакали от радости; люди, друг другу вовсе незнакомые, обнимались и друг друга поздравляли. Казалось, что наступил день Светлого Воскресенья… Вечером город был иллюминирован, хотя никаких приказаний на этот счет не последовало”. Многие боялись, что Павел Петрович, чего доброго, еще очнется как-нибудь, и все спрашивали: “набальзамировали ли уже тело?”, полагая, что все-таки безопаснее будет поскорее его набальзамировать».

Нетрудно видеть, как ловкий «А» вставил слово Шильдера «терроризм» в контекст государственного терроризма, от которого избавил страну личный террор царицы и придворных в одном случае, придворных и сына — в другом. Но если общество с этим согласно, то и наказаний исполнителям не следует. Более того, именно они-то и коронуются. Однако, имея в анамнезе очередное цареубийство, и новая власть чревата подобным же выходом из трудных ситуаций в борьбе с обществом.

Если же вспомнить Созонова, материалы о котором заполняли массу соседних страниц «Освобождения», то в новой истории России уже гражданин-террорист решился осуществить ту же самую функцию, которую исполнили его августейшие предшественники. А следовательно, как мы знаем из «Посылок и вывода», смертная казнь ему должна быть заменена на какое-то иное наказание. Но, разумеется, не на престол, ведь Созонов не царственная особа и действовал не в спальне, а на улице, да к тому же его акт не обошелся без кровопролития...

Однако не исключенная возможность и цареубийства террористами новых поколений оказывается заложенной самой историей, которую мы здесь изложили словами «А». 

Такова на данный момент позиция молодого Жаботинского.

Либеральная эмигрантская газета «Освобождение». 1905 г.

II

В газете «Крымский курьер» за 1906 г. появились тексты в рубрике «Маленький фельетон» за подписью Attalea. Ранее уже приходилось обосновывать принадлежность этого псевдонима Altalen’е — Жаботинскому16. Поэтому сейчас не будем возвращаться к этой проблематике. В № 221 на с. 2–3 был опубликован текст «Господи, помилуй» с указанием на продолжение. Однако в № 222 встречается продолжение данного текста с припиской («Око»). То есть Attalea-Жаботинский предлагает своему читателю традиционную информацию о том, что данный текст якобы перепечатан из столичной газеты «Око», которая, в свою очередь, являлась субститутом периодически закрываемой газеты Суворина-младшего «Русь», в которой в 1904 — 1905 гг. печатался В. Жаботинский, а затем он же под псевдонимом «В. Владимиров» в еще двух филиациях, «ХХ век» и «Молва», печатал острейшие тексты о расстрелах на Московской железной дороге, об издевательствах над террористкой Марией Спиридоновой, о Белостокском погроме и кровавых расстрелах 1906 — 1907 гг. в Варшаве. Риге и т. д. Впоследствии статьи эти составили ряд книг, написанных и составленных Жаботинским17. Следовательно, прямое указание на газету такого рода необходимо проверять. Однако из предыдущих исследований мы знаем, что этого знакомого нам псевдонима, равно как указанного в «Крымском курьере» Attalea, в «Оке» нет.

Тем самым автор предлагает нам найти какой-то новый псевдоним и соответствующие тексты. Кроме всего прочего, Жаботинский под псевдонимом «В. Владимиров» написал еще и книги «Рождественская ночь в Высоком-Мазовецком» об эксе в банке на железной дороге Варшава — Петербург и небольшой текст о побеге террористов из следственной тюрьмы «Павьяк» в Варшаве. 

Этот список важен, так как интересующие нас неизвестные тексты, «прорекламированные Attalea», в газете «Око» подписаны никому не известным псевдонимом (а ведь даже сам этот факт требует доказательства!) «Иван Кожин», «Иван Костин»18, «И. К.».

Не вдаваясь сейчас в частные проблемы атрибуции, заметим, что Attalea постоянно сменяется в «Крымском курьере» автором параллельных статей, подписанных «Московский»19. В этом смысле важно, что тексты «Ивана Кожина» закончились в «Оке» игровой статьей об увольнении Кожина и о том, что теперь он стал безработным журналистом и отбыл в Москву (Иван Кожин. Наши дни. 6.//Око. СПб., 27 сенября (10 октября). 1906. № 21. С. 2. Далее — Око. С. …).

В числе прочих текстов именами «Костина» или «Кожина» подписан цикл острых политических диалогов с генералом, помещиком и т.д. «Наши дни», в которых их автор представляется так: «Словом, я точно знаю (из обвинений генерала. — Л. К.), что с тех пор, как я стал писать в прогрессивной газете, я и бомбист, и баррикадист, и даже грабитель банков, и подстрекатель, и громила помещичьих усадеб (эта тема будет в «Наших днях» и других текстах «Око» не раз. — Л. К.) и т. д. Хотя до сих пор от роду ни в чем подобном уличен я не был, но истинным автором всего этого считается у нас не кто иной, как именно прогрессивная печать и ее представители. По убеждению молодого генерала, в деле возбуждения военных бунтов немалая доля участия принадлежит прогрессивной печати» (Око. 1906. № 3. 22 сенября. С. 3)

Этот острый диалог касался целого ряда проблем: от обсуждения военных бунтов, которые, как говорит генерал, приведут лишь к дикому насилию, когда толпы почувствуют свою власть, вплоть до поджогов, убийств полицейских и жандармских офицеров и т. д.

В ответ «Иван Костин» говорит о том, что еще недавно невозможно было представить себе, чтобы дворяне-офицеры секли женщин и т.п., а это вызывает ответную неостановимую ненависть. Второй текст посвящен, как выражается автор, погромно-крестьянскому движению, а третий представляет для нас специальный интерес. Он напрямую касается нашей темы, включая П.А. Столыпина, Плеве, М. Спиридонову и т. д. 

27 сенября (10 октября) 1906 г. «Иван Кожин» пишет все в той же рубрике в знакомом нам стиле: «В один прекрасный осенний день, когда солнце весело золотило чуть начинавшую желтеть листву, почти не согревая холодного, кристаллически-прозрачного, бодрящего мускулы и весь организм воздуха ранней осени, своей здоровой свежестью точно призывавшего всех к живой, энергичной работе жизни, четверо русских людей, переодевшись в ненавистную им жандармскую форму, поехали убивать пятого русского человека» (Око. 1906. 27 сентября (10 октября) С. 2).

Здесь стоит вспомнить зачин первого сообщения «Анонима» из «Освобождения» о первых часах по получении в Одессе известия об убийстве Плеве, когда казалось, что Созонов убил лишь его одного.

Но следуем дальше: «Чтобы только убить его, они решили отдать и свои четыре жизни; а чтобы вернее убить его, они решили не пожалеть и тридцать, сорок других людей, между которыми были женщины и даже дети и к которым они не имели решительно никакого зла.

Правда, ужасно?

Да. Но что двигало их? Что побуждало их жестоко не жалеть других и беспощадно давать в жертву и себя самих?

Ненависть, страшная, безумная ненависть к правительству и к его главе, к его высшему представителю, премьер-министру. Страшная ненависть, потому что они не щадили и других, невинных и непричастных»20.

Перед нами реакция «Ивана Кожина» на кровавый теракт на даче премьера Столыпина, когда не только погибли случайные люди, но и страшно пострадала его дочь. Далее «Иван Кожин» перечисляет случаи «варфоломеевских» убийств жандармов и офицеров в Варшаве, отмечает дикий накал ненависти в речах депутатов и т. д.

И вывод: «Ненависть распространилась с главы правительства на самых низших, скромных слуг его. Это последняя ступень. И ведь почти повсеместно: Москва, Варшава21, Екатеринослав, Лодзь, Тифлис, Юзовка, Гомель, Митава. Почти повсюду то же самое: ненависть к своему родному брату, если он только защитник правительства».

Одесса. Начало XX в.

Интересно, что за исключением двух столиц и Тифлиса — перед нами главные точки еврейских погромов, список которых легко найти в еврейских журналах типа «Хроники еврейской жизни».

И буквально сразу, с тонкой прокладкой сведений о других примерах взаимных жестокостей, возникает дело Марии Спиридоновой: «Луженовский истязал крестьян; мстя за них, его убила Мария Спиридонова; мстя за себя и за Луженовского, Спиридонову истязали Абрамов и Жданов; мстя за нее, их убили неизвестные. Это одна малая страничка из ставшей уже огромной книги мести и ненависти в России и, вернее, пожалуй, только первого ее тома». 

Новое, что увидел «Иван Кожин», заключается в появлении жесточайшей мстительности дворянства, правящих кругов и тех, кто еще недавно обладал непреодолимым преимуществом силы. Именно это столкновение обозначило и новый исторический этап противоборства. Но «Иван Кожин», как и его создатель, никогда не забывал свое самое первое потрясение, связанное с Кишиневом: «Одним из первых жест ненависти сделал Плеве Кишиневом.

Но больше всего проснулась ненависть после первого поражения — 17 октября; волна этой ненависти правых прокатилась по всей России погромами, убийствами, истязаниями официальными, неофициальными и полуофициальными».

И вот автор, написавший в 1904 г. в «Освобождении», что он «пишет не для органа, пропагандирующего террор», пишет теперь: «Да мало ли было еще и с тех пор; все это знают; не буду вычислять, я пишу сейчас не для укора» и продолжает: «В самый день ужасного события на Аптекарском острове мне бросился в глаза маленький эпизод, сжимавший сердце глубокой тоской и мукой.

Перед подъездом стояла разбитая карета; внутри на сиденье все было обильно покрыто крупными сгустками крови и остатками, по-видимому, человеческого мозга; подошел господин из высших бюрократов, элегантного, самого барского вида. Увидав карету и в ней остатки крови и мозга привезших бомбу лиц, он громко произнес несколько площадных ругательств и потом не выдержал и плюнул. Потом плюнул второй раз, и третий, и четвертый и плевал долго, очевидно забывшись, и с остервенением, так что пеной своей заплевал почти всю кровь и остатки мозга на сиденье в карете.

Эпизод маленький, но в нем было нечто жалко бессильное и позорное, возбуждавшее гадливое чувство»22.

Дальнейшие рассуждения касаются чрезмерности реакции правительства на законные протесты, обсуждается соотношение между убитыми участниками революции в Москве и случайными жертвами. С другой стороны, как бы ни относиться к цели тех, кто взрывал дачу на Аптекарском острове, но 40 невинных погибших не имеют оправдания.

И после анализа неспособности правительства «убрать камни из русла реки», которые делают мирный поток убийственным разгулом стихии, после констатации невозможности остановить ненависть слева и т.д. «Иван Кожин» заключает: «И вот по-прежнему, как перед окончательной бурей, грозно волнуется целое море ненависти в народе. По-прежнему поток народной жизни не течет спокойно, а бурлит, и ревет, и бьет, и разрушает все на своем пути. Ненависть справа, ненависть слева, ненависть крестьян, рабочих, евреев, казни, убийства, покушения, пропаганда, бунты — это лишь первые, самые первые раскаты грома перед надвигающейся грозой.

И те теперь, кто не находится ни в одной партии ненавидящих, те беспомощно стоят, и хотя видят ясно грозящую гибель, но принуждены с мучительным спокойствием ожидать ее.

Нет возможности предотвратить. А когда они в тоске обращаются к тем, кто может дать спокойный бег народному потоку, честно расчистив пороги с его пути, то слышат мудрый ответ: “Пусть сначала успокоятся волны его, а тогда мы уберем пороги и камни, о которые они бьются”.

Слепорожденные!»

Здесь стоит дать небольшой синхронный комментарий. В той же газете «Око» (1906. 11(24) августа) появилась статья Максимилиана Волошина «Во времена революции». Это поиск аналогии ситуации в России с Французской революцией, временем Наполеона и т. д. Мысль о Наполеоне позволяет Максимилиану Волошину перейти к «сну Раскольникова», который сам соотносил себя с Наполеоном. Этот кровавый сон и становится у Волошина символом переживаемого момента.

А вот «Иван Кожин» за несколько дней до этого, (1906. №3. 9(22) августа), в своей рубрике «Наши дни» спорил с генералом-манджурцем о русской революции на тексте книги Ипполита Тэна о Французской революции. Можно было бы сейчас не рассматривать эту возможную полемику двух давних сотрудников «Руси» между собой, если бы в 1919 г. Максимилиан Волошин не написал в своем знаменитом стихотворении «Гражданская война»:

Похоже, что опыт первой русской революции был художественно осмыслен Волошиным через 13 лет после появления приведенных здесь полос газеты «Око» в цикле «Стихов о терроре».

Однако подобные мысли приходили не только радикалам типа Жаботинского — «Ивана Кожина», призывавшего лучших людей с обеих сторон к примирению на основе осмысления реального положения дел в стране.

Так, в декабре 1906 г., то есть буквально через два-три месяца после статей «Ивана Кожина», жандармский полковник Зубатов, объясняя свой отказ вернуться к прежней работе, писал В. Бурцеву, автору знаменитой книги «В погоне за провокаторами»: «Моя продолжительная и бессменная служебная деятельность, с массою людских встреч и предложений, привела меня к убеждению, что вся политическая борьба носит какое-то печально тяжелое недоразумение, не замечаемое борющимися сторонами. Люди отчасти не могут, а отчасти не хотят понять друг друга, и в силу этого тузят друг друга без милосердия. Между тем и с той, и с другой стороны в большинстве встречаются прекрасные личности. Начиная с 1897 г. я пытался найти почву для примирения. Для этого я сам беседовал с арестованными, изучал их, дружился с ними, докладывал о результатах своих сношений с ними верхам, ломал с ведома последних целые дела, взывал к реформам, доказывал выгоды всего этого и с полицейской точки зрения, и с личной точки зрения тех, “кому вольготно, весело живется на Руси”. Выйдя на волю, освобожденные из-под стражи глубокомысленно объясняли мои действия “заигрыванием”, провокаторством, а консервативный элемент видел в них “гениальничанье”, отрыжку революции»23.

В заключение отметим, что в текстах «Ивана Кожина» (Око. 1906. № 48. 28 октября (10 ноября). С. 3) обсуждались разоблачение зубатовского провокатора Ушакова, процесс по его делу и т.д.

Похоже, что в этой точке сошлись все интересующие нас проблемы, решение которых придет в 1911 г., когда пуля террориста-агента настигнет полуопального к тому времени премьера Столыпина.

III

17 декабря 1912 г. в газете «День» появилась подписная статья Жаботинского «Загадка Богрова», которая отсутствует в библиографии Жаботинского и никогда не привлекала к себе внимания исследователей. Мы приведем ее достаточно подробно, так как она представляется нам парной по отношению к известной нам статье «Анонима» об убийстве Плеве, и коль скоро это так, будет окончательно решен вопрос о подлинном имени «Анонима» из «Освобождения».

Статья прямо связана с проблемой сотрудничества террористов с полицией и, как и в случае с убийством Плеве в 1904 г. или покушением на Столыпина в 1906-м, которые писались в контексте Кишиневского и Белостокского погромов, новый текст печатается в условиях нарастания истерии в связи с делом Бейлиса.

К тому же эта подписная статья Жаботинского, являясь парной по отношению к статье «Анонима» об убийстве Плеве событию, параллельному убийству Столыпина по «внутреннему смыслу», реализует в ХХ в. ту историческую схему, которую «А» продемонстрировал на примере Петра III и Павла I.

Сергей Васильевич Зубатов.

«С тех пор, как выяснилось, что убийца Столыпина имел какие-то связи с охранным отделением, имя Богрова сразу попало в список провокаторов и стало нарицательным. В думе оппозиционные ораторы нередко говорят единым духом: “Азефы и Богровы…” В оппозиционной печати сплошь и рядом встречается то же сопоставление. Не знаю, как другим, а мне всегда казалось, что оно было сделано несколько поспешно».

У нас нет сомнений, что сама идея защиты Богрова была связана с контекстом дела Бейлиса. Ведь ни для кого не было секретом, что убийство Столыпина и именно в Киеве не могло не увеличить и без того напряженную обстановку нарастающей антисемитской истерии, а тут премьера убивает еврей. К тому же обстоятельства убийства Столыпина и особенно роль сотрудников Охранного отделения, участвовавших и в расследовании дела Бейлиса и, по обязанности, в охране Столыпина, — все это оставляло впечатление недоговоренности, которое еще больше усилилось после Высочайшего указания о прекращении судебного преследования полковника Кулябко и его соратников.

Поскольку провокаторская деятельность Азефа не вызывала сомнений, необходимо было развести этих двух персонажей, не забывая при этом о деле Бейлиса. Напомним, что его расследование сопровождалось провокациями и сообщениями о том, что свидетели и участники дела с обеих сторон имеют отношение к охранке.

«Между Азефом и Богровым есть одно, несомненно, общее: загадка. Чрезвычайно трудно разобрать, кому в действительности хотел служить такой человек — своей партии или охранному отделению. Для суда нашего над личностью не так важно, кому он объективно своими действиями принес больше пользы».

Рассуждая о поступке Созонова, «Аноним» исходил из объективной пользы его поступка для государства, на чем и основывал свою идею «частичной амнистии» для убийцы. Теперь же, когда Богров уже давно казнен, этого мотива быть не может. К тому же и ситуация здесь едва ли не обратная:

«…Бывает, что самый искренний работник по глупости, по несчастному стечению обстоятельств принесет своему же делу больше вреда, чем самый закоренелый враг. Это не мешает нам признать искренность его служения».

Жаботинский не раз писал об Азефе-провокаторе, сыгравшем свою роль в падении Зубатова (разоблаченного, кстати, тем самым Бурцевым, с которым он, Зубатов, обсуждал проблемы обоюдоубийственного террора).

«…Вопрос, который всех главным образом интересует, например, в загадке Азефа: кто он был субъективно — террорист или охранник? Какая конечная цель им руководила: убить лидеров реакции или выдать лидеров революции? От этого зависит наше суждение. Как бы ни относились мы к тому морю крови и грязи, в котором живет этот человек, но в первом и во втором случае он для нас разный. В первом случае это террорист, вложивший неслыханную доселе широту содержания в старую формулу “цель оправдывает средства”. Во втором случае это провокатор. Возможно, наконец, и третье решение: что это был человек без внутренних убеждений, а просто игрок-дегенерат, любитель инфернальных ощущений»24.

Понятно, что к третьему случаю Богров отношения не имеет, а следовательно, и загадка его проще. Далее Жаботинский рассуждает о том, что никакая тайная камарилья не могла дать Богрову задание убить премьера, ибо сведения об этом просочились бы в суде или где-то еще, а так приходится предполагать чуть ли не заговор охранки вкупе с сенаторами, расследовавшими дело. Поэтому в свойственной Жаботинскому парадоксальной манере он говорит, что расследование думской комиссии — еще один обвинительный акт против Богрова, который просто перехитрил Курлова и Кулябко. 

Опровергает Жаботинский и подозрения в том, что какая-то организация революционеров послала Богрова убить премьера в знак доказательства верности террориста делу революции. Жаботинский резонно полагает, что в этом случае Богров мог ограничиться демонстрацией теракта. А не идти на верную и мучительную смерть. И вывод:

«Каковы бы ни были его отношения к охранке до этого выстрела, но в этот раз его субъективная цель была не в том, чтобы оказать новую услугу охранке, а в том, чтобы нанести удар существующему государственному порядку. Возможно, что сами террористы-революционеры отвернулись бы от него. Не желая даже искреннего сотрудничества рук, запятнавших себя в других случаях доносами. Но это не меняет субъективного факта: убийца Столыпина не был провокатором. Следовательно, не был им и тогда, когда с большим искусством и редкой выдержкой вел свою игру с Кулябкой. Сбивая того на ложный след и расчищая себе дорогу; и не был им, следовательно, и тогда, когда умирал за свое дело».

Исследование психологии террориста так увлекает Жаботинского, что он формулирует поразительную максиму: любая мотивация Богрова отрицает его службу охранке. 

«Можно сделать много разных предположений: что у Богрова были сообщники или что их не было, что на него пал жребий или что ему самому так захотелось, но ясно одно: он мог сделать то, что сделал, только в полном согласии со своею личною волей. Это могла быть воля сознательного террориста, это мог быть и случайный импульс политической ненависти именно к данному лицу, это могло быть и раскаяние, попытка искупления. Это, наконец, мог быть и особый вид хладнокровного безумия. Каждый волен думать, что угодно. Но воля была, и воля свободная, а не обусловленная чужой угрозой, и воля, направленная не на службу охранке».

Нетрудно видеть, что статья о Богрове является продолжением рассуждений восьмилетней давности «Анонима» из «Освобождения» и шестилетней давности размышлений «Ивана Костина».

IV

Теперь предстоит включить все вышеперечисленные тексты в контекст хроники подготовки процесса по делу Бейлиса, когда Жаботинский написал свою знаменитую статью «Вместо апологии». Она появилась в «Одесских новостях» (1912. 25 января) почти за год до петербургской статьи о Богрове, а затем уже в петербургском сборнике «Фельетоны» (1913), напрямую связанным с делом Бейлиса.

Уже в самом начале в ней встречается образ из статьи «Анонима» к годовщине Кишиневского погрома:

«В наивной части еврейства (здесь и далее курсив мой. — Л. К.) так и говорили, что “погромы высочайше отменены”. Выражение, кажется, вполне отвечающее истине, разумея, конечно, под высочайшей властью — власть г-на фон Плеве. Как бы то ни было, от одесского градоначальника и кишиневского губернатора последовали предостережения по адресу громил и их вдохновителей, а кн. Урусов выслал даже из Кишинева на время Пасхи известнейшего Пронина; Пронину этого очень не хотелось, он ссылался на болезнь, но губернатор прислал своего врача, не нашедшего никакой болезни, и беспардонный агитатор был удален. На газету “Бессарабец” тоже оказано давление. Затем, как известно, губернатор обратился к местному архиерею ради воздействия на население через священников. Вообще, кн. Урусов, говорят, искренний противник погромов, но, как я уже сказал, с некоторого момента все заметно успокоились, и праздники прошли без всяких инцидентов»25.

Вновь 1912 г.

«Вместо апологии»: «…Человек менее слабонервный, но зато наивный, должен выбежать на улицу, хватать там прохожих за полу или за пуговицу и доказывать им, пока не охрипнет горло, что это клевета, что мы ни в чем подобном (употреблении христианской крови. — Л. К.) не виноваты».

В 1906 г. «Иван Кожин» назвал тех, кто не видит самоубийственности взаимной нарастающей ненависти, слепорожденными. Это касалось проблемы погромов, а не кровавого навета. Жаботинский тогда обращался и к правым, и к левым, а на сей раз он обращается к евреям: «Наконец, человек слепорожденный (среди нас таких очень много) поступит иначе. Он себя успокоит обычными успокоительными фразами: что в такую нелепость никто, в сущности, не верит; что сами обвинители в нее не верят; что это просто политический маневр; что вся благоразумная часть христианского населения (а таковая, конечно, в подавляющем большинстве) слушать не желает подобной клеветы, даже возмущена ею; что, словом, всё обстоит благополучно и на Шипке спокойно». 

Здесь уже речь идет не о том, что власти на время запретили погромы, а о том, во что верят евреи. И, обращаясь к евреям, Жаботинский использует риторический опыт, полученный в газете «Око» «Иваном Кожиным», и продолжает: «Я не принадлежу ни к впечатлительным, которые охают, ни к наивным, которые оправдываются, ни к слепорожденным, которые не видят, что у них под носом происходит. Особенно резко должен отмежеваться от последней категории. Конечно, очень удобно и очень приятно воображать, будто все твои враги просто мошенники и сознательные обманщики; но такое упрощенное понимание неприятельской психологии всегда в конечном итоге приводит к величайшим поражениям. Ибо оно неправильно и несправедливо. Среди наших врагов далеко не все лыком шиты и далеко не все сознательные лжецы. Очень советую одноплеменникам моим не заблуждаться на этот счет. Среди правых есть и вполне искренние люди. Эти люди совершенно искренно верят, что евреи действительно употребляют в пищу кровь христианских младенцев; по крайней мере, что среди евреев есть такая секта. Эти люди могут также совершенно искренно думать, что убийство Ющинского в этом смысле подозрительно и что надо его расследовать с особенной тщательностью, иначе богатые евреи подкупят отечественную Фемиду, и дело будет замазано. Они совершенно искренно считают евреев богатыми, а отечественную Фемиду покладистой. Поэтому отделаться от них будет не так легко и не так просто, как это думают многие из нас. Вообще все это дело гораздо сложнее. <…> Наши слепорожденные горько ошибаются, и суждено им еще горько разочароваться».

И ниже Жаботинский говорит, что и среди левых есть точно такие же люди. Поэтому вновь, как в 1906 г., во время погромов и разгула террора, он занимает, говоря современным языком, некую метапозицию, позволяющую видеть сильные и слабые, а главное, реальные позиции сторон.

И, разумеется, в статье «Вместо апологии» появляются интересующие нас персонажи: 

«Вот уже несколько лет, как евреи в России плотно сидят на скамье подсудимых. Это не их вина. Но вот что бесспорно их вина: они себя держат как подсудимые. Мы все время и во все горло оправдываемся. Мы божимся, что мы совсем не революционеры, не уклоняемся от воинской повинности и не продавали Россию японцам. Выскочил Азеф — мы начинаем божиться, что мы не виноваты, что мы совсем не такие, как он. Выскочил Богров — и опять нас за шиворот тащат на скамью подсудимых, и опять мы входим в навязанную роль и начинаем оправдываться. Вместо того, чтобы повернуть обвинителям спину, ибо не в чем и не перед кем нам извиняться, мы опять божимся, что мы тут ни при чем, и для пущей убедительности начинаем усердно отплевываться от памяти Богрова, хотя над этим — каков бы он ни был — несчастным юношей, в час изумительной его кончины, и без нас достаточно надругались те десять хамов из выгребной ямы киевского черносотенства. Теперь подняли гвалт о ритуальном убийстве — и вот уже мы опять вошли в роль подсудимых, мы прижимаем руки к сердцу, перебираем дрожащими пальцами старые кипы оправдательных документов, которыми никто не интересуется, и божимся на все стороны, что мы этого питья не потребляем, отродясь ни капельки во рту не бывало, разрази меня Бог на этом месте… Доколе? Скажите, друзья мои, неужели вам эта канитель еще не надоела? И не время ли, в ответ на все эти и на все будущие обвинения, попреки, заподозривания, оговоры и доносы, просто скрестить руки на груди и громко, отчетливо, холодно и спокойно, в качестве единственного аргумента, который понятен и доступен этой публике, заявить: убирайтесь вы все к черту? Кто мы такие, чтобы пред ними оправдываться, кто они такие, чтобы нас допрашивать? Какой смысл во всей этой комедии суда над целым народом, где приговор заранее известен? С какой радости нам по доброй воле участвовать в этой комедии, освящать гнусную процедуру издевательства нашими защитительными речами? Наша защита бесполезна и безнадежна, враги не поверят, равнодушные не вслушаются. Апологии отжили свой век». 

На наш взгляд, очевидно, что рассмотренные тексты принадлежат перу одного и того же автора, реализуют одну и ту же логическую, сюжетную и образную парадигму. Однако каждый из этих текстов по отдельности не дает той картины развития взглядов на террор одного из виднейших, как становится ясно, публицистов своей эпохи.

Лишь восстановление целостной картины его размышлений, обращенных к евреям под своим именем, опубликованных в России и в эмигрантской радикальной печати, учитывающей все три главнейших теракта в истории предвоенной России: убийство Плеве после Кишинева, покушение на Столыпина в год Белостокского погрома и убийство премьера во время Бейлисиады — позволяют понять, чем эта позиция отличается от обычного эсеровского подхода к проблеме индивидуального террора, позволяет осознать особенности еврейского контекста этих событий, а главное, показывает возможность того, что и радикалы, и сотрудники противостоящих им органов могут в какой-то момент осознать, что и казням, и террору с обеих сторон должен быть положен конец, если обе стороны хоть сколько-нибудь заботятся о государстве, в котором живут. Недаром в 1904 г. «Аноним», да еще в эмигрантском журнале, говорил о пользе государству, которую принес поступок Созонова, а в 1912 г. в случае Богрова — об искренности того, кто заведомо разрушал это же государство. Но ведь не только Жаботинский, но и российское государство пережило всё то, о чем шла здесь речь, оставив нам свой невеселый опыт.

------------------------------

1 См. хотя бы обзор: Сухова О. Революционный терроризм в России конца XIX — начала XX века: историография, методология, факты// Исторический вѣстникъ. Т. 2 [149]. Декабрь 2012 (Терроризм в России в начале ХХ века). М., 2012. С. 136 — 172.

2 Жаботинский В. (З.) Полное собрание сочинений.: В 9 т.  Т. I-IV (1). Минск. 2007 — 2012 (Издание продолжается. Далее — ВЗЖ с указанием тома и страницу).

3 Ср. «Наследие Жаботинского огромно. Большая часть его ранних произведений, печатавшихся в русских газетах и журналах с 1898 (на самом деле — 1897. Ср. С. 16.≈— Л.К.) по 1917 год, с тех пор не переиздавались. Возможно, они просто не существуют». Кац Ш. Одинокий волк. Жизнь Жаботинского. Тель-Авив, 2000. С. 10. (иврит 1993, англ. 1996).

4 The Writings of Zeev Jabotinsky. A Bibliography (1897 — 1940). Ed. by Mina Graur. Tel-Aviv. 2007. Последняя публикация в российской газете — № 996 (апрель 1917 г.).

5 Stanislavski M. Zionism and the Fin de Siecle. Cosmopolitanism and Nationalism from Nordau to Jabotinsky. Univ. of California Press, 2001. Р. 116 — 237. Автор предпринял попытку проверки некоторых сведений, сообщенных Жаботинским, установив, в частности, мифологичность описания встречи Жаботинского с Т. Герцлем в мемуарах Жаботинского. В этой работе предпринята первая попытка введения подлинных текстов Жаботинского из ранних газет 1900-х гг.

6 Кацис Л. Владимир Жаботинский — театральный критик и организатор театрального дела (по неизвестным журнальным публикациям). История театра в архивных и книжных собраниях: доклады девятых Международных научных чтений «Театральная книга между прошлым и будущим». М.: Российская государственная библиотека искусств, 2011. С. 88 — 117; Он же. Что такое «полный Владимир Жаботинский»? К проблеме атрибуции псевдонимных текстов раннего Жаботинского из журнала «Жизнь» (1901). // Альманах Института компаративистики. Т. 26. Латышско-еврейско-русский культурный диалог. Вып. 2. Еврейский текст в европейской культуре — II. Daugavpils Univetsitate, 2012. C. 184 — 193; «Провинциальные» псевдонимы Владимира Жаботинского. // ВЗЖ. Т. 4.1. С. 794 — 818; Katsis L. Vladimir (Zeev) Jabotinsky and His Recently Discovered Works: Problems of Attribution and Analysis. Russian Jewish European Culture 1918 — 1937. Studies in Judaica Series. Vol. 13. Brill. Leiden, 2012; «Бездна» Леонида Андреева: атрибуция пародийных откликов 1903 — 1929 года // Вопросы литературы. 2012. № 5. C. 356 — 400. На другие релевантные данной теме работы сошлемся в процессе изложения.

7 См.: Документы по истории и культуре евреев Москвы. Путеводитель. М., 1997. С. 342 — 344. (Второй департамент (департамент внешних сношений). Ср. соответствующие главы мемуаров Жаботинского: Жаботинский В. Слово о полку. История еврейского легиона по воспоминаниям его инициатора // Жаботинский В. (З.) О железной стене. Речи. Статьи. Воспоминания. Минск, 2004. С. 303 — 320. Работа по комментированию соответствующих глав мемуаров русскими дипломатическими документами и материалами русского консула Петрова (Дипломатический вестник. 2001. № 12) и консульства (Горячкин Г.В. Русская Александрия: Судьбы эмиграции в Египте. М., 2010) — дело будущего.

8 Кацис Л. О псевдонимах раннего Жаботинского. // ВЗЖ. Т. II/II. С. 715 — 729.

9 Кацис Л. О псевдонимах раннего Владимира Жаботинского в журнале «Освобождение» (1903–1905). Русский сборник Х. М.: Регнум, 2011. С. 132 — 182. Он же. К проблеме атрибуции анонимных и псевдонимных текстов В. Жаботинского итальянского периода (Аноним в «Освобождении» П. Струве). VENOK. Studia Slavica Stefano Garzonio oblatа. In Honor of Stefano Garzonio. Part 1. Stanford Slavic Studies. Vol. 40. Stanford. Calif. 2012. P. 270 — 278.

10 См. об этом примеч. 9.

11 Жаботинский В.(З.) Пятеро // ВЗЖ. Т. 1. С. 371 — 372.

12 См . израильскую книгу: Рут Баки. Начать сначала . Тель-Авив, 1989 (ивр .) и русский перевод: Рут Баки. Русская рулетка (документальный роман) / Пер. Д . Прокофьева. Издательство Министерства обороны Израиля, [б . г .]. Здесь факсимильно даны документы об общении Шаевича и Вильбушевич с Зубатовым. Ср . так же: Лазарис В. Три женщины. Тель-Авив, 2000. С. 387–550 («Маня»).

13 В связи с тем, что в данном случае мы имеем дело с рассмотрением поступка радикального эсера-террориста из Боевой организации, интересно сопоставить корреспонденцию «Анонима» в «Освобождении» с позднейшим описанием обстановки в России после убийства Плеве в воспоминаниях эсерки-террористки Марии Спиридоновой. Это тем более важно, что Жаботинский под псевдонимом «В. Владимиров» не только возбудил в газете «Русь» общероссийское общественное мнение на защиту поруганной жандармами Спиридоновой, но породил и международную кампанию в ее защиту. См. об этом: Кацис Л. «В. Владимиров» в судьбе и творчестве Владимира Жаботинского, 1902 — 1907 // Жаботинский и Россия. Сборник трудов Международной конференции «Russian Jabotinsky: Jabotinsky and Russia», посвященной 130-летию В.Е. Жаботинского (Еврейский университет в Иерусалиме, июль 2010 г.). Ed. by Leonid Katsis & Helen Tolstoy. Stanford Slavic Studies. Stanford. Ca. Vol. 44. P. 34 — 67. Цитируем Спиридонову: «Акт над Плеве имеет большое историческое значение. Плеве был истинным диктатором замученной России. Все меры по удушению каких-либо освободительных попыток рабочих и крестьян исходили от него. Экономическое угнетение трудящихся командующими классами при этом министре внутренних дел чрезвычайно усугубилось ненормально возросшим полицейско-политическим гнетом. Единственным руслом, куда искусственно пытался направлять Плеве народную стихию злобы и отчаяния, были страшные еврейские погромы, ловко инспирируемые и организуемые агентами-провокаторами школы Плеве. Смерть Плеве праздновалась, как общее воскресение. На улицах знакомые обнимались с радости, незнакомые приветствовали друг друга. Торжество рабочих в столицах, русского общества во всей стране было так неприкрыто, общественное мнение было до того единодушно в своем требовании смягчения участи Сазонова, что правительство не посмело его казнить, и он приговорен к бессрочной каторге. А два манифеста подряд (рождение наследника и 17 октября 1905 г.) сократили каторжный срок настолько, что он кончался в январе 1911 года, почему Сазонова и поторопились убить до выхода его на поселение». (Из жизни на Нерчинской каторге. http://www.nnre.ru/istorija/_zhenshiny_terroristki_rossii_beskorystnye_ubiicy/p7.php#metkadoc9).

14 А. Случаи самопомощи в истории русского общества // Освобождение. 1905. №72. 21 июня — 8 июля.

15 А. Случаи самопомощи в истории русского общества. С. 359.

16 Кацис Л. Атрибуции псевдонимных газетно-журнальных текстов В. Жаботинского (1900-е годы) // Научные труды по иудаике. Материалы XVII Международной ежегодной конференции по иудаике. Т. I. М., 2010. С. 436 — 446.

17 См. примеч. 13. В цитированных работах см. самую полную на сегодняшний день библиографию текстов «В. Владимирова» как в книжных, так и в газетных вариантах, как по-русски, так и по-польски.

18 «Кожин» и «Костин» — это, в сущности, один псевдоним: просто наборщик по-разному читает рукописный текст, в котором сочетание «ст» напоминает письменное «ж». Подобные случаи специально рассматривались нами в случае «Залъсский» - «Зальский» (Кацис Л. Кровавый навет и русская мысль. Историко-теологическое исследование дела Бейлиса. М., 2006. С. 110–31), а наш предшественник Зеев БарСелла системно рассмотрел проблему чтения почерка старой орфографии в случае В. Краснушкина (Севского), и, в частности, чтение слова «Шталюпенен» как «Столыпин», — (Зеев Бар-Селла. Литературный котлован. Проект «Писатель Шолохов». — М.: РГГУ, 2005).

19 Ср., например, две абсолютно идентичных по стилю и содержанию статьи о драматургии Леонида Андреева: О пьесах «К звездам» и «Савва» — Московский. Сборники «Знание» // Крымский курьер. 1906. № 217. С. 3 и Attalea. Жизнь человека // Крымский курьер. № 219. С. 3. Здесь невозможно не вспомнить статью «В. Владимирова» из одесского журнала «Вопросы общественной жизни»: Леонид Андреев и его произведения // Вопросы общественной жизни. Одесса, 1902. № 9 (ВЗЖ. Т. 4. Кн. 1. C. 548–543). Эта статья входит в цикл работ, начатый статьей Vladimiro Giabotinski об импрессионизме в творчестве Чехова и Горького в итальянском журнале “Nuova Antologia”. Roma, 1901. Vol. 96. P. 723–733 (ВЗЖ. Т. 2. Кн. 1. С. 675–686).

20 Интересно еще раз сравнить, на сей раз «Ивана Кожина», с воспоминаниями Марии Спиридоновой о рассказах Созонова: «Он рассказывал, что, подбежав с бомбой к карете Плеве, встретился с министром глазами. Тот, должно быть, все сразу понял. Увидел свою смерть… И ужасный взгляд, полный дикого испуга, приковался к стеклу. Егор, вспоминая и пытаясь передать, какой был этот взгляд, содрогнулся тогда заново.

Еще Егор рассказывал, что особенно тяжелым было для него опасение во время болезни сказать что-нибудь лишнее. Взрыв, помимо поранения головы и тела, причинил ему, наверное, мозговое сотрясение, и у него было долгое горячечно-бессознательное состояние. Когда в бреду Егор открывал глаза, он всегда видел наклонившиеся над собой лисьи морды шпионов, жадно слушавших его бред и вставлявших провокационные замечания ему в тон. И пронзенный острым ужасом, что, может быть, он выдает, и чувством полного своего бессилия в борьбе с болезнью, Егор впадал опять в полное бессознание, унося с собой туда ощущение самого величайшего горя и позора для революционера. В одно из его минутных опамятований шпион, переодетый в докторский белый фартук, сказал ему с хорошо имитированным пафосом:

“Что вы наделали? От вашей бомбы погибло 40 человек, и убили маленькую 4-летнюю девочку!”

Егор потом (по рассказам медицинского персонала) рвал с себя все повязки и бился, и метался в удесятеренных больным мозгом страданиях. Ему чудились сорок убитых и среди них разорванная девочка с золотыми кудрями. Такая девочка действительно бежала по залитому солнцем тротуару перед ним с мячиком и звенела серебряным смехом, когда он шел со своим смертоносным орудием в руках по направлению к месту проезда министра. О девочке Созонов, должно быть, вспоминал в бреду, и шпионы использовали это в своих целях. Ни сорок человек, ни девочка убиты, конечно, не были. После первых часов ареста Егора уже не били по взорванным ранам сапогами, физически его уже не мучили, наоборот, лечили и ухаживали, но, увидев, что он из себя представляет, палачи нашли способ длительного утонченного мучительства над его нежной и совестливой душой, трепетавшей причинить лишнее зло даже своим врагам» (Спиридонова М. Из жизни на Нерчинской каторге // http://www.nnre.ru/istorija/_zhenshiny_terroristki_rossii_beskorystnye_ubiicy/p7.php#metkadoc9).

21 О том, что точно такие же обстоятельства имели место и в Царстве Польском, Жаботинский под псевдонимом «Informator» писал в «Освобождении» в статье «Рабочее восстание в Лодзи» (1905. №73. 19 июня — 6 июля. С. 374 — 375).

22 Ср. с началом поэмы Бялика «Сказание о погроме», над переводом которой Жаботинский начал работать в 1904 г.: «…Встань и пройди по городу резни, / И тронь своей рукой, и закрепи во взорах / Присохший на стволах и камнях, и заборах / Остылый мозги кровь комками: то они». Сочетание весны и убийства со сгустками крови и мозга, что в карете, что на стенах кишиневских домов, или сочетание смерти министра с той же весной в одесской сцене «Анонима» являются, похоже, фирменным приемом Жаботинского, восходящим, как мы показали выше, к куда более ранней традиции.

23 См.: Перегудова З. Политический сыск в России. 1886–1917. М., 2013. С. 90. Впервые: Козьмин Б. С.В. Зубатов и его корреспонденты. Среди охранников, жандармов и провокаторов. М.; Л., 1928. С. 64.

24 Жаботинский В. Загадка Богрова // День. СПб., 1912. 27 декабря. С. 3 (далее — без специальных ссылок)

25 Жаботинский В. Вместо апологии // Жаботинский В.(З.) О железной стене. Речи. Статьи. Воспоминания. Минск, 2004. С. 121 — 128 (далее — без специальных ссылок).

Автор:  Л.Ф. Кацис, .